Прием нам оказали действительно радушный. Джона хозяева повели в почетную «голубую» спальню, находившуюся в той же половине дома, которую они занимали вместе с другой парой, тоже американцами, приехавшими из Санта-Фе и гостившими здесь уже несколько дней. Джон не был с парой знаком. Мне же выделили уютную комнатку во флигеле. Заглянув в нее позднее, Джон мне тотчас позавидовал. Он предпочел перебраться в аналогичную, в противоположном крыле, потому что там имелся отдельный выход во двор, а окна выходили на заросли бамбука высотой с настоящий лес, который некогда высадил сам хозяин.
Просторный дом оказался полон и других гостей. Атмосфера царила богемная, народ жил, как хотел, каждый по своему распорядку дня, отчего присутствие такого количества гостей невозможно было сразу и обнаружить. Как нам объяснил хозяин, вместе гости собирались только в вечернее время, как правило, е аперитиву.
Готовясь к ужину, который планировался прямо на кухне, хозяйка дома и суетилась вокруг стоявшего здесь большого стола. В просторном помещении с высокими потолками и с чугунной печкой, от которой тянулся, загибаясь вдоль потолка, металлический хобот дымоотвода, было по-деревенски тепло, уютно и оживленно.
На ужин нас собралось восемь человек. И все что-то наперебой рассказывали. Хлебосольный хозяин ― рослый худой добряк с широкоскулым, немного татарским лицом и жидким загривком ― восседал во главе стола. В его светлых, легкомысленно-пытливых глазах действительно угадывалось что-то русское. Молодая жена его, миловидная бретонка с завораживающей улыбкой, с веселой непринужденностью обслуживала стол. Прежде нас приехавшие американцы ― здоровяк Рандольф, уткнувшийся в какой-то толстый фолиант, и его миниатюрная подруга, которая еще недавно была зубным врачом, но теперь, сменив профессию, решила стать художницей и будто бы уже даже пользовалась успехом, ― пара сидела справа от меня. А по левую руку рядом с Джоном место за столом заняла еще одна супружеская чета, французы из Парижа Шарли и Коко. Он — толстяк. А она — сухая и загорелая, словно спринтерша. Но оба с какими-то птичьими, не очень привлекательными лицами.
Общество не чаяло в Хэддле души. Это чувствовалось по одному выражению лиц, по каждой реплике, по осторожно-снисходительному тону обращения, которого все придерживались. Исполин Рандольф был единственным, с кем Хэддл держался суховато. Хоть и соотечественники, они были слишком разного круга. Рандольф, торговавший в Санта-Фе столярными изделиями вперемешку с готовыми подрамниками и рамами для картин, был рядовым коммерсантом, что не мешало ему держаться с достоинством, ― а почему бы и нет? Это Хэддла и раздражало…