Теперь же, спускаясь по той же лестнице в одиночестве, он думал о том, что воспоминание об этой единственной в его жизни бесспорной победе очень его укрепляет: ведь тогда он впервые наконец отринул саму мысль о возможности поражения — и победил. Когда он пересек проспект и стал спускаться обратно по Сорок второй улице, идущей немного под уклон, на него нахлынули новые воспоминания: тем вечером они тоже пошли этой дорогой и зашли выпить в гостиницу «Билтмор», и вот теперь ему вспомнилось, как выглядела его спутница, когда сидела подле него в полумраке бара, слегка изогнувшись, пока он помогал ей выбраться из рукавов пальто, и затем откинувшись на спинку стула, отведя назад длинные волосы, поднимая бокал к губам и косясь при этом на Уолтера исподтишка. Вскоре она предложила: «Давай спустимся к реке? Она очень хороша в это время суток». И вот они вышли из гостиницы и направились к реке. И сейчас Уолтер пошел тем же маршрутом: сквозь лязг и звон, царящие на Третьей авеню, в сторону Тюдор-Сити. Теперь, в одиночестве, этот путь показался ему гораздо более долгим, чем тогда. Остановившись у невысоких перил, он стал глядеть на рой гладких блестящих автомобилей на набережной Ист-Ривер-драйв и дальше — на колыхание серой воды. Именно здесь, на этом самом месте, под далекие стоны буксира, которые уносились в темнеющее небо вечернего Квинса, он привлек ее к себе и впервые поцеловал. Теперь же он, совершенно другой человек, отвернулся и направился домой.
Первое, что он почувствовал, едва переступив порог квартиры, — это запах брюссельской капусты. Дети все еще были на кухне, ужинали: об этом свидетельствовал невнятный гомон их голосов, перекрывавший звяканье посуды. Затем послышался и голос жены — усталый, просящий. Когда дверь за Уолтом захлопнулась, он услышал, как жена сказала: «А вот и папа», — и дети сразу закричали: «Папа! Папа!»
Он аккуратно убрал шляпу в стенной шкаф и обернулся в то самое мгновение, когда жена появилась на пороге кухни. Она устало улыбалась, вытирая руки о передник.
— Ну вот, в кои-то веки ты пришел вовремя, — проговорила она. — Вот так радость. А то я боялась, что ты снова засидишься допоздна.
— Нет, — отвечал он. — Как видишь, не пришлось.
Собственный голос показался ему странным и словно чужим, будто он говорил, находясь в эхо-камере.
— Знаешь, Уолт… Вид у тебя усталый. Кажется, ты совсем вымотался.
— Решил прогуляться до дома пешком, вот и устал. Видно, не привык. Как дела?
— Да нормально. — Но она и сама казалась совершенно измотанной.
Когда они вместе вошли на кухню, у Уолта возникло такое ощущение, будто влажная яркость этого помещения обступила его со всех сторон и лишила свободы. Взгляд его скорбно скользил по коробкам с молоком, банкам с майонезом, жестянкам с супом и пакетам с крупой, по персикам, что, дозревая, выстроились в ряд на подоконнике, по фигуркам двоих детей, поражающим своей хрупкостью и нежностью, по этим оживленным лицам, болтающим без умолку, кое-где измазанным картофельным пюре.