Замысел вещи мог возникнуть в 1918 году, когда Бабель служил на Гороховой в иностранном отделе Петроградской ЧК. По окончании гражданской войны писатель вернулся в Одессу, затем уехал в Тифлис и Баку, работал репортером «Зари Востока», вновь появился в родных пенатах и начал печататься в местных газетах. Так пришли к читателю герои «Одесских рассказов» и «Конармии». Но книгу о ЧК он ни разу не анонсировал.
Первые упоминания о ней находим в дневнике Дмитрия Фурманова. Вскоре после знакомства (декабрь 1924 г.) Фурманов записал содержание ночного разговора с Бабелем и свои впечатления о нем. «Книг хранить не умеет, не любит — дома нет почти ничего. Особенно жадно посматривал на сборники из гражданской войны. Потом говорил, что хочет писать большую вещь о Чека.
— Только не знаю, справлюсь ли — очень уж я однообразно думаю о ЧК. И это оттого, что чекисты, которых знаю, ну… ну, просто святые люди. И я опасаюсь, не получилось бы приторно. А другой стороны не знаю. Да и не знаю вовсе настроений тех, которые населяли камеры, — это меня как-то даже и не интересует. Все-таки возьмусь»[15].
Лукавил ли Бабель, говоря о «святых людях»? Едва ли. Почувствовавшие взаимную симпатию, молодые литераторы беседовали откровенно. Полагаю, что дело проще, чем может показаться на первый взгляд. Круг известных Бабелю чекистов в двадцать четвертом году был еще сравнительно небольшим и не вызывал у него негативных эмоций. Бабель видел пока одну сторону медали, а сидящие в камерах его не интересовали. Вместе с тем инстинкт художника подсказывал ему, что неполнота знания опасна. Можно ли браться за перо? Это противоречие тревожило и мучило Бабеля.
Следующая запись Фурманова не менее интересна. При очередной встрече Бабель касается волнующей его темы, намекая на цензурные ограничения. «Давно уже думает он про книгу, про „Чека“, об этой книге говорил еще весной, думает все и теперь». «Да „всего“ пока нельзя, — говорит, — сказать, а комкать неохота, — потому думаю, коплю, но терплю… Пишу драму. Написал сценарий. Но это — не главное. Главное — „Чека“: ею охвачен»[16].
Сомнения не преодолены, напротив — еще более усилились. Цензор внешний и цензор внутренний сильнее художника. Рискну выдвинуть версию, сообразную логике творческого процесса. С одной стороны, Бабель загипнотизирован силой «святых людей», стоящих на страже революции. С другой — вчерашний толстовец и убежденный гуманист не в силах примириться с волной репрессий, направленных даже и против врагов. Он знает, что многих узников тюремных камер ждет смертная казнь. По мере укрепления режима личной власти Сталина менялся контингент заключенных: места врагов советской власти постепенно занимали те, кто эту власть завоевывал…