В этой пропаганде мы не остались без помощников. Меня всячески превозносили некоторые конники, группа бывших командиров Корпуса Червонного казачества — Примаков, Кузьмичев, Охотников, Шмидт, Зюк и др. Преуменьшая роль и значение Конной Армии, они кричали на всех перекрестках о том, что образцы кавалерийских рейдов надо искать только в истории корпуса Черв. Казачества. Группа эта всегда искала знакомств и связей в литературной среде — Виталия Примакова я встречал в 1926 году в Ленинграде у Сейфуллиной, Шмидт дружил со мной, с Катаевым, с Багрицким, со Светловым и, вероятно, еще с другими, которых не упомню.
Эти знакомства обозначали, что к агитации Воронского, в которой была хотя бы тень теоретического обоснования, примешивалось влияние людей внешне блестящих, внутренно разложенных и опустошенных, насмешливых ко всему без изъятия…»
Поразительно. Находясь в застенке, Бабель повторяет свой излюбленный тезис о том, что «Конармия» ему не нравится[65] и что он хотел показать в книге запоминающиеся образы коммунистов (о чем говорил еще Фурманову). Требовательность Бабеля к себе как к художнику известна. Не приходится сомневаться и в намерениях автора относительно изображения «политработников» — хотел, но не получилось. И вот на Лубянке самокритика писателя оборачивается против него, подчиняется сквозной задаче следствия — доказать троцкистскую природу индивидуальных творческих исканий. Бабель говорит о себе как бы с чужого голоса критиков-недоброжелателей. Так правда и ложь, сомнения и самооговор сплетаются воедино.
В литературной обработке следователей поднятая Бабелем тема приобретает законченные формулировки дознания, зафиксированного в вопросах-ответах майского протокола.
>«Вопрос: Вы все-таки не ответили на наш вопрос: сказалось ли влияние троцкистов на вашем литературном творчестве?
>Ответ: Бесспорно, сказалось. „Конармия“ явилась для меня лишь поводом для выражения волновавших меня чувств и настроений, ничего общего с происходящим в Советском Союзе не имеющих. Отсюда подчеркнутое описание всех жестокостей и несообразностей гражданской войны, искусственное введение эротического элемента, изображение только крикливых и резких эпизодов и полное забвение роли партии в деле сколачивания из казачества, тогда еще недостаточно проникнутого пролетарским сознанием, регулярной и внушительной единицы Красной Армии, какой являлась в действительности Первая Конная.
>Что касается моих „Одесских рассказов“, то они, безусловно, явились отзвуком того же желания отойти от советской действительности, противопоставить трудовым строительным будням полумифический красочный мир одесских бандитов, романтическое изображение которого невольно звало советскую молодежь к подражанию.