Старалась думать о Верочке, но в голову почему-то лез муж. Теперь ей казалось, что во всем виноват только он, которого давно перестала называть по имени. Оно и раньше зуделось, но здесь, в комнате погибшей дочери, все застарелые претензии складывались в стройную черную полосу. Одна обида цеплялась за другую и вытаскивала третью. Когда поженились, он работал на алюминиевом заводе и очень хорошо получал, даже за вычетом алиментов. Деньгами, уходящими в другую семью, она не попрекала. Ему самому показалось, что бывшей жене достается слишком жирный кусок. Ушел в пожарные на маленькую зарплату и большие свободные дни. Обещал, что между дежурствами нашабашит больше, чем на заводе. Запала хватило года на полтора. Потом где-то не заплатили, где-то обсчитали, где-то наобещали… Ожидания становились все дольше и дольше. Приходил с дежурства, заваливался на диван и пялился в телевизор. А если бы остался на заводе, алименты давно бы выплатил и очередь на расширение квартиры давно бы подошла. Получили бы, и подрастающей девчонке не пришлось бы любоваться папашей в вечных трусах и с обвисшим волосатым животом. Даже воздух испортить не стеснялся, а потом с критикой лез, жизни учить.
— Ос-то-чер-те-е-е-ло!
Вырвалось, и снова потекли слезы.
Встала, чтобы умыться, но остановилась возле шкафа, машинально открыла дверцы и опешила:
— Ничего себе! Откуда, Верочка?
Уходила из дома не то что бы в единственных джинсах и свитере, были кое-какие дешевенькие тряпки, но в шкафу висело черное платье и бирюзовый костюм. Татьяна воровато оглянулась на дверь, осторожно сняла платье, приложила к себе и подошла к зеркалу.
— Красивое!
Остановиться уже не могла. Разве остановишься на полпути? Быстренько разделась и влезла в платье. Как будто специально для нее куплено. Может быть, чуточку тесновато, но терпимо. Единственная досада, что глубокий вырез на груди заползает на пожелтевший от стирок бюстгальтер, а появляться на людях без него все-таки страшновато, да и неприлично, наверное. Следом шевельнулась мыслишка, что в этом платье можно пойти на похороны. И тут же вогнала в краску.
— Нехорошая идея, — пристыдила себя Татьяна и быстренько высвободилась из платья. — И все-таки тесновато.
Зато бирюзовый костюм в самый раз: нигде не тянет, нигде не топорщится и глаза под цвет.
Она уже забыла, когда последний раз примеряла обновку. Стыдно было радоваться, но радость нахально лезла и в глаза, и в губы. Даже щербатина в левом углу рта не сдерживала широту улыбки. На дне шкафа лежала картонная коробка с туфлями к вечернему платью. Не то чтобы ходить, она и примерять такой высоченный каблук не пробовала. И все-таки рискнула. Три шага до зеркала вогнали в пот. Ноги вихлялись, икры каменели, верхнюю часть тела раскачивало. Примерила белые босоножки. В них было удобнее. И снова вернулась к зеркалу. Стояла, любовалась, моментами не совсем понимая, кого видит в нем — себя или дочь. Но зеркало — всего лишь зеркало, если долго в него смотреть, оно становится безжалостным и начинает показывать лишнее и не очень приятное. Некстати вспомнилось, что по обычаю положено занавешивать зеркало чем-то черным. А она вместо этого бессовестно любуется собой. Или все-таки Верочкой? Конечно Верочкой. Красавицей дочерью, которой должны любоваться все. А для этого надо выйти на улицу, к людям, они не станут всматриваться, и хорошо, что не станут, ей достаточно приветливых глаз, чтобы кто-то оглядывался на нее, молодую и красивую, как Верочка.