Симон безмолвно взирал на Колетт, во рту у него пересохло, в ушах шумно плескалось море.
— Мадам? — спросила Лорин и, подув, приподняла челку.
— Как всегда, mon petite belle[57], — сказала та, села за стол рядом с Полем и Симоном, элегантно скрестила ноги и стала ждать, пока Лорин не подаст ей стакан воды и коктейль «Беллини».
— Лорин, какой сегодня день? — спросил Поль.
— Понедельник, мсье Поль. По понедельникам вы приходите утром и вечером, в остальные дни — только в обед; значит, сегодня понедельник.
— А еще сегодня день рождения мадам Колетт, — добавил Поль.
— О-о-о! — простонала Лорин.
Колетт отпила глоточек «Беллини». И только потом попросила Симона дать ей прикурить. Курить ее тянуло, только когда она выпьет, так было всегда: и в шестнадцать лет, и в тридцать шесть, и сейчас, в шестьдесят шесть.
Шестьдесят шесть. Колетт фыркнула.
Симон робко откашлялся и принялся неуклюже и медлительно извлекать что-то из своей старой корабельной сумки. Наконец он подтолкнул к Колетт какой-то неумело запакованный сверток.
— Это мне? Симон, mon primitif![58] Подарок!
Она нетерпеливо сорвала бумагу.
— Ой! — проворчала она. Ее что-то укололо.
Поль оглушительно расхохотался.
— Репейник, — констатировала Колетт своим прокуренным голосом и глубоко затянулась сигаретой.
— Ты такая же, как он, колючая, вот я его и выбрал, — заикаясь, выдавил из себя Симон.
— Mon primitif, ты не устаешь меня удивлять. Вот только две недели тому назад преподнес мне чрезвычайно оригинальную пепельницу в виде… чего там?
— Половинки большого краба.
— На прошлой неделе ты вручил мне мертвую голубую стрекозу…
— Я подумал, вы, женщины, сможете из нее что-нибудь смастерить. Ну, скажем, брошь…
— …а сегодня этот драматический репейник.
— Вообще-то, это мордовник.
— Мужчины дарили мне букеты, по сравнению с которыми венки на похоронах принцессы Дианы смотрелись как жалкий пучок примул. Мне преподносили брильянтовые броши, а один хотел даже подарить мансарду в Сен-Жермене, но я, дура, отказалась, что поделаешь, все из ложной гордости. Но поверь, Симон, ни один мужчина никогда не делал мне таких подарков, как ты.
— Не стоит благодарности, — сказал он. — И всего самого лучшего.
Услышав смех Поля, Симон стал подозревать, что радость Колетт не столь уж и искренняя. С другой стороны, желтая ваза, в которую он поставил репейник, идеально подходила к желтым кожаным перчаткам Колетт. Он нарочно так подобрал, помня, что Колетт любит желтый цвет, этот характерный бретонский jaune.
— Mon petit primitif, это… у меня просто нет слов, — произнесла Колетт. Она сняла черные очки. Всю прошлую ночь она проплакала над любовными письмами мужчин, которых уже не могла вспомнить. Но Симону и Полю разрешалось увидеть ее заплаканной. Ведь все слезы, которые женщина проливает за свою женскую жизнь, будь то от страсти, от тоски, от счастья, от волнения, от гнева, от любви или от боли, — все эти бурные и неукротимые моря и океаны соленой воды смирялись под взглядом друзей.