Хотя в туалете действовала тоже своего рода самозащита.
Директриса кивает на Джека.
– Он тебя отпустил к тому моменту, когда ты его ударила?
– Только потому, что я его от себя отодрала.
Директриса качает головой и долго вздыхает:
– Я не стану принимать решение сию минуту. Прежде хочу поговорить со свидетелями. Мне нужно ознакомиться с вашими личными делами, взвесить все варианты. Однако я желаю без обиняков заявить, что моя толерантность равняется нулю, когда дело доходит до насилия, хулиганства или чего-то, даже отдаленно намекающего на сексуальные домогательства. – Она, прищурившись, смотрит на Джека, а потом на меня. – И я также ни в коей мере не потворствую вандализму.
Джек
Нам велят подождать за дверями директорского кабинета. Когда мы выходим, в кабинет одновременно заходят охранник, бородатый учитель и двое ребят – Бог знает кто, может, один из них – мой брат. Мы с Либби сидим рядом на скамейке. Я гляжу на дверь, ведущую отсюда в большой коридор, и в голове у меня вертится одна-единственная мысль: «Только бы здесь не появилась Моника Чапмен, пока мама у директрисы».
Либби смотрит на меня.
– Зачем ты это сделал?
Мне хочется сказать ей: «Прочти письмо», – но теперь мысль о письме кажется едва ли не самой дурацкой за всю жизнь.
– Ты никогда не делала ничего отвратительного или тупого, прежде чем подумать? Чего-то такого, о чем сразу же жалеешь, как только сделаешь? – Она не отвечает. Тогда я продолжаю: – Иногда люди вредные просто от природы. Иногда они вредные, потому что боятся. Иногда они решают сделать гадость другим, прежде чем те, другие, сделают гадость им. Это такая «вредность-самозащита».
Потому что у меня неладно с головой. Потому что у меня неладно с самим собой.
– Тогда почему я? Или я сама напросилась?
– Ты не напрашивалась. – Я ни за что на свете не произнесу при ней слова «Родео на толстухе».
Она закатывает глаза и смотрит в сторону.
– Как по-твоему, нас не отстранят от занятий? Не исключат? – Она спрашивает это у противоположной стены комнаты.
– Нет. Это у меня не первое… – Я чуть было не вякаю «родео», но вовремя осекаюсь. – Все будет нормально. – Хотя, если честно, совсем в этом не уверен.
Наши взгляды снова встречаются, и я улыбаюсь ей, хотя ненавижу сам себя, и из губы снова начинает сочиться кровь.
– Болит?
– Да.
– Это хорошо.
Через час или чуть позже дверь в директорский кабинет открывается, и директриса (короткие седые волосы, очки) жестом приглашает нас снова зайти. Прислонясь к подоконнику, в кабинете стоят двое мужчин – один здоровенный, а другой довольно хлипкий и худой. Отец Либби, не отрываясь, смотрит на меня. Он широкоплечий, как Чарлз Бронсон, и мне так и хочется сказать: «Прошу прощения, сэр».