Позже он заходит в ванную, когда я чищу зубы, подходит ко мне и очень тихо произносит:
– Тебе не следовало залезать в мой почтовый ящик. Мне жаль, что ты увидел кое-что, о чем неправильно подумал, но все же нужно уважать мое личное пространство. Ты многого не знаешь, и то, что увидел, – этого не понять без контекста. Но мне все равно очень жаль, что все так произошло.
Он говорит это с милым выражением, потому что Нейт Масселин вообще милый парень и для него очень важно, чтобы его любили, особенно теперь, когда он заболел раком. Я чувствую, что он ждет, чтобы я простил его и чтобы все так дальше и шло своим чередом, и это меня бесит.
Я неторопливо чищу зубы, потом вытираю полотенцем рот. Наконец поднимаю на него взгляд. Я на несколько сантиметров выше отца, и это не считая моей «львиной» гривы-прически. Я говорю:
– Ты больше не имеешь права использовать рак как оправдание своему мерзкому поведению. – И, разумеется, эти слова относятся и ко мне тоже, хотя он этого не понимает.
Мне снится, что я лечу из одного аэропорта в другой и каждый из них переполнен народом. Там так тесно, что я не могу дышать или пошевелиться, и все лица – пустые. Нет ни носов, ни ртов, ни глаз, ни бровей. Я ищу кого-нибудь знакомого, хоть одно знакомое лицо, но чем напряженнее ищу, тем больше теснит грудь и тем труднее становится дышать.
Но вот я замечаю ее. Либби Страут. Ее спускают вниз на огромном, невероятно огромном кране, и она – единственный человек, имеющий лицо.
Джек
Раздевалка тут огромная. Пахнет потом и мочой или чем-то напоминающим Тревиса Кирнса. Его главный идентификатор – это то, что иногда от него воняет, как от скунса, и все из-за травки, которую он покуривает. Это уж точно самое последнее место, где хотелось бы провести субботний день. Но вот все мы здесь. Нас семеро и еще мистер Суини (здоровенный живот, прическа маллет, небольшие бачки, чуточку прихрамывает при ходьбе). Мы все удобно расположились в раздевалке, и я умышленно устроился в углу, потому что мне не хочется ни с кем разговаривать.
В полдень у нас большой перерыв на обед. Суини дает нам сорок пять минут, чтобы поесть на открытой трибуне нашего стадиона, на тех самых скамейках, которые мы будем красить в следующие выходные. Я снова сажусь в сторонке от всех остальных. Скамейки старые, видавшие виды и порядком пострадавшие от ветра и осадков. Один их вид полностью лишает меня аппетита. Покраска скамеек только добавляет еще один пункт в огромную кучу дряни, которой и является вся моя жизнь. Я с хлопком открываю баночку с содовой и прикрываю глаза. Солнышко приятно греет. «Купайся в солнечном свете, бравый солдат, – говорю я сам себе. – Пока есть такая возможность».