Испытывая неловкость, Андрей поморщился.
— Совсем захвалила.
— Это правда, — тихо произнесла она, глядя ему в глаза. — Мне с тобой хорошо.
Он спохватился и уклонился от рук, потянувшихся к нему.
— Все, Лида. Я побежал. Увидимся.
Уварова не сразу двинулась с места, провожая его оценивающим взглядом. Не было счастья, да несчастье помогло. Кажется, пришло время подумать о создании собственной семьи. Разведенный мужик — не лучший вариант, но за неимением лучшего сойдет.
С удовольствием обдумывая свои дальнейшие планы, Уварова повернула в другую сторону.
Странное дело, но разговор с сыном не добил Туманова окончательно, а вернул ему бойцовский дух и желание сопротивляться. Что ж, суд состоялся, и противник продолжает побеждать в этой необъявленной войне. Но жизнь полна неожиданностей. Никто не знает, как повернется дело потом или даже в следующий момент. Мы еще поборемся.
— Что ты там бормочешь? — недовольно спросил конвоир.
Прозвище его было Штырь, и оно как нельзя лучше подходило этому худому, прямому человеку с длинным угреватым лицом.
Сообразив, что он только что размышлял вслух, Туманов спохватился.
— Ничего, — сказал он.
— Стоять! — неожиданно скомандовал Штырь. — Харю в стену уткнул, живо!
Они поднимались по железной лестнице на третий этаж, где находилась камера Туманова. Сопровождая заключенных, конвоиры всегда выполняли этот ритуал. Заслышав многозначительное позвякивание ключей, тот, кто находился ниже, останавливал своего арестанта и пережидал, пока спускающиеся пройдут мимо. Но сегодня что-то было не так. Что? «Никто сверху не идет, — понял Туманов. — На лестнице тихо. Зачем он меня остановил?»
Перед мысленным взором тут же возник Толик Соболев, каким Туманов его помнил. Большой, самоуверенный, с жидкой челочкой, зализанной набок.
Конечно, прическа его изменилась, и лицо с годами сделалось не таким гладким, но в общем он, наверное, остался прежним. Только уже не друг и не товарищ. Враг. Возможно ли это? Похоже, что да.
Андрей рассказал отцу о своих соображениях, прибегая, в основном, к эзоповому языку. Соболева он называл пушным зверьком, тюрьму — клеткой, полицейских — центурионами и так далее. Штырь, все это время маячивший за спиной Туманова, вряд ли понял, о чем идет речь. Или все же понял? Сейчас, когда он велел Туманову повернуться лицом к стене, его собственная физиономия была злой и не сулящей ничего хорошего.
— Тебя спрашивают, что бормочешь, — процедил он.
— Вам показалось, — вежливо, но твердо ответил Туманов.
— По-твоему, у меня галюники?
— Я этого не говорил, гражданин надзиратель.