Поймай падающую звезду (Петрович, Албахари) - страница 66
Именно такой я однажды возжелал. В то нищенское время он казался мне невероятно красивым, ничего прекраснее я до той поры не видывал, вот и подумал: случись мне его встретить — сразу же заполучу, несмотря на то, что все, на что глаз положу и подумаю — моё! — тут же как-то незаметно и потихоньку от меня уплывает.
По правде говоря, этот синий ранец был не единственной вещью, на которую я глаз положил и которая мне в душу запала, но он был первым, а первую вещь забыть невозможно, так что самое время — и кое-кто наверняка именно так бы и поступил — спросить себя: а не для того ли я притащился из Мюнхена сюда, чтобы на Мислопольской купить этот, честно сказать, пустяшный ранец? Как будто других ранцев, куда как красивее, на свете нет, по которым, особенно в большом мире, нетрудно узнать благородного человека.
Вот так я шел и размышлял, а снег сыпал, словно в какой-нибудь сказке. Короче говоря, за каких-то два десятка шагов я все все вспомнил: есть вещи, которые позабыть нельзя, даже если думаешь, что запамятовал их, и каждый в душе своей отчетливо их видит, пока в очаге догорает полено, а в темной ночи заметенные снегом бедняки зовут свою скотину.
Я увидел этот ранец той ветреной послевоенной весной: однажды утром он засиял в нашей школе, которая до войны была жандармской конюшней, и можно было разглядеть, что ранец тот был сработан из какой-то шелковистой синевы, с желтым клапаном и карманами по бокам; самый красивый ранец, какой только мне довелось повидать в своей жизни или во сне. С ним пришел мой сосед, Милош Сандарич, который получал посылки от американского дядюшки. Я тяжко расстроился из-за такой красоты, этот ранец все время так и стоял перед моими глазами. До той поры для меня ничего тоскливее школы не было, а теперь я бегом мчался в нее, чтобы полюбоваться этой шелковой синевой, этим небесным шелком, из которого, говорят, делают цеппелины, и я верил, что ранец Милоша может летать, стоит его лишь чуть-чуть приспособить для этого дела.
У меня должен был появиться такой: тут нечего было предаваться пустым мечтаниям, нечего было выжидать, пока на меня счастье ни свалится само по себе.
Я думать забыл обо всем прежнем. Отказался от салок, «казаков-разбойников», «штандора» и «чижика». Перестали меня радовать консервные банки и желтые гильзы со свалки за стрельбищем, и к правлению не ходил смотреть, как мужики долбнями забивают лошадей. Той весной привязалась ко мне печальная думка о том, что Дражичи совсем не такие, как Сандаричи, а вовсе нищеброды и горемыки, у которых в жизни-то ни праздников не бывает, ни даже белых рубашек. Впрочем, нам немного свезло, когда новые власти признали отца Байкулу, по вине конокрадов лишившегося ноги, инвалидом, но ни на какой ранец мне все равно рассчитывать не приходилось; ни на похвалу от учителя Гойко за отличную учебу и еще более отличное поведение, даже если бы я отблагодарил его шматом ветчины или стаканчиком виноградной ракии, потому как я вечно последним из худших был, а в первых рядах появлялся только тогда, когда оплеухи отвешивали, да на горох коленками ставили, да когда в подвал запирали, так что для задней парты я просто незаменимым кадром был. Так вот я и тосковал, высыхая изнутри, словно лужа под солнечными лучами. Возненавидел я соседа Милоша, и ненависть эту скрыть невозможно было, потому как она из меня просто высыпала, как парша в волосах, и только ненависть эта удерживала меня от того, чтобы не расхвораться. Правда, не всегда эта ненависть во мне возникала. У Милоша никогда вшей не находили и не лупили его за грязные ногти и слюнявые губы. У него и матросский костюмчик был, и бескозырка с синими ленточками, к тому же и настоящие туфли, да и сам он был какой-то особенный и величаво красивый, особенно когда солнышко ему в затылок светило. И тогда я совсем забывал про ранец, не говоря уж о ненависти, и так меня эта его внешность захватывала, что я ею чуть ли не греховно наслаждался.