Поэтому утром она вызвала сына и коротко сообщила ему, что никак не под его нажимом, но, уступая просьбе отца, она решила отказаться от заказов у шорника Войдылло. Однако при одном условии, а именно: Лешек сегодня же надолго уедет к дяде Евстахию под Варшаву.
Она сознательно не назвала определенного срока, боясь что слишком длительный отъезд вызовет протест сына. Но ее опасения оказались излишни. После бессонной ночи, после бесконечных скептических и даже циничных мыслей Лешек был готов на все. Он сам подумывал, не лучше ли ему уехать куда-нибудь, а потому план матери принял без единого возражения.
Отъезд сам по себе устранит соблазн поездок в городок; а в шумном, веселом доме дяди Евстахия, где всегда полным-полно девиц и молодых замужних дам, он наверняка проведет время приятнее, чем в этом отвратительном местечке, в этой грязной луже, среди мелких, нечистых и приземленных забот.
Так он думал вплоть до того момента, пока за окном вагона не поплыли назад станционные домики. А когда колеса поезда монотонно и ритмично застучали, унося его прочь, мысли молодого человека затуманились, закружились и вдруг потекли совсем в другом направлении.
Но об этом уже в следующей части нашего повествования.
Жизнь на мельнице старого Прокопа Шапеля, прозванного Прокопом Мукомолом, текла спокойно. Ясное голубое небо отражалось на гладкой поверхности тихих прудов, медом пахли липы, добрая вода-кормилица блестящей лентой струилась на огромное мельничное колесо, точно зеркальная полоса, которая на лопастях разбивалась вдребезги на прозрачные зеленоватые осколки, становившиеся все мельче и мельче, а потом превращавшиеся в белую пену, с клокотанием и брызгами выползавшую снизу.
Внизу бурлила вода, вверху равномерно бухтели довольные и сытые перемолотым хлебом жернова, а по желобам сыпалась драгоценная пушистая мука. Только мешки подставляй под этот хлебный поток.
Поскольку стояла уже поздняя весна, работы на мельнице было немного. Около трех часов дня работник Виталис опустил запору, и колесо, освобожденное от тяжести воды, с разгону прокрутилось еще пару раз, заскрипели дубовые оси, заскрежетали металлические шестеренки, вздохнули жернова, и наступила тишина. Только мучная пыль бесшумно опадала с крыши и с чердачка на землю, на расставленные и уже наполненные мешки, на весы, оседала довольно толстым слоем: к утру иногда на полпальца набиралось.
Иные бессовестные мельники и эту муку людям продавали, но старый Прокоп велел сметать ее на болтушку для скота и прочей живности, а потому его коровы, лошадь, а также свиньи, утки, гуси и куры матери Агаты были такими раздобревшими, точно на господских кормах росли.