И последнее: свобода от смерти. Жизнь зависит от других, смерть — от нашей воли: «La plus volontaire mort est la plus belle»[291].
В нем хотели видеть человека, от всего освободившегося, ни с чем не связанного, живущего в пустоте и все подвергающего сомнению. Таким описал его и Паскаль. Ничего нет ошибочнее. Монтень безгранично любит жизнь. Единственный страх, который был ему знаком, это страх смерти. И жизнь он любит такой, какова она есть. «В природе нет ничего бесполезного, никакой абсолютно бесполезности. Нет во вселенной ничего, что было бы не на своем месте».
Он любит безобразное, потому что оно делает видимым красивое, порок, потому что он подчеркивает добродетель, любит глупость и преступления. Все хорошо, и Бог благословляет многообразие. Ему ценно то, что говорит ему самый ординарный человек: имея голову на плечах, и у глупости можно чему-то научиться, от неграмотного получить больше, чем от ученого. Он любит душу, которая всюду, куда бы ее ни определила судьба, чувствует себя прекрасно, любит человека, «который может поговорить с соседом о домашних делах, об охоте, о судебной тяжбе, который также с удовольствием побеседует со столяром или садовником».
Ошибочно и преступно лишь одно: стремиться заключить этот многогранный мир в рамки доктрин и систем, ошибочно отвращать людей от их свободных суждений, от того, чего они действительно хотят, принуждать их к тому, что им чуждо. Эти совратители попирают свободу, и ничего Монтень не ненавидит так, как «frénésie»[292], как буйное помешательство диктаторов духа, дерзко и самонадеянно желающих навязывать миру свои «новшества» как единственную и бесспорную истину, которым ради победы их идей безразлична кровь сотен тысяч людей.
Так Монтень, подобно всякому свободному мыслителю, приходит к идее терпимости. Желающий сам свободно мыслить, дает право на это другим, и никто более него не уважал это право. Он не страшится каннибалов, одного из которых он встретил в Руане. Он находит, говорит Монтень спокойно и недвусмысленно, что съесть человека — преступление несравненно менее значительное, чем пытать, мучить и терзать живого человека. Его суждения не замутнены никакими предубеждениями. Он сразу же отклоняет мнение, что его рассуждения определяются верой и мировоззрением. «Ни в коем случае я не впадаю в обычную ошибку — судить о других по себе». Он предостерегает от горячности и грубой силы, способных одурманить и погубить, в сущности, хорошую душу.
Важно всем знать — этому имеются доказательства, — человек всегда, в любые времена, может быть свободным. Когда Торквемада посылал сотни людей на костер, когда Кальвин поддерживал процесс ведьм, а своего противника сжег на медленном огне, панегиристы оправдывали их, замечая, что иначе те поступить не могли, что невозможно было полностью отойти от взглядов своего времени.