Я говорил Анежке:
— Анежка, дорогая, тебе с налету не видно: совсем не завтра еще мы построим коммунизм!
Анежка сердилась:
— Это тебе не видно, сколько вы уже сделали! Ты просто не понимаешь, что вы для нас — люди не только нашего завтрашнего дня, но даже послезавтрашнего!
Мы спорили со всей страстью, на которую были способны, потому что спорили о самом дорогом для нас обоих, и, как я понимаю это теперь, были оба правы. Наверное, если бы я мог встретить Анежку сегодня в ее Смиржице над Лабой или в любом другом месте Чехословакии и стал бы восторгаться сегодняшним днем ее родины так же, как она восторгалась моей страной в 1935 году, она, конечно же, принялась бы умерять мои восторги с неменьшим усердием, чем я это делал в отношении ее тогда.
Но мне не встретиться больше с Анежкой… Кончился ее краткий отдых, и снова она отправилась к себе в дальнюю даль, в Смиржицу, работать на фабрике, сплачивать вокруг чехословацкой компартии всех честных людей, громить гейнлейновцев, распространять «Руде право» и вместе с тем каждодневно возиться на кухне, убирать дом, стирать белье, воспитывать сына, продолжать учиться по Ленину и Горькому великому русскому языку и, вертя совершенно деревянными от усталости ногами педали старенького велосипеда, ехать за сорок километров на беседу к социал-демократическим рабочим, которые согласились послушать коммунистку — что она видела в СССР.
И еще — писать обо всем в письмах советскому другу, с которым познакомилась в Кисловодске, чтобы знали советские люди, что никакие трудности и тяготы не сломят стойкости чехословацких коммунистов и что в конце концов весь чехословацкий народ пойдет за ними!
Письма от Анежки приходили редко, но толстые: она экономила деньги на марки. Муж был без работы, и ее заработка должно было хватать на всю семью. А однажды в ответ на мое письмо она прислала вырезку из «Руде право», в котором это мое письмо было опубликовано. И приписала: «Ты ведь не обидишься, дорогой друг, что я сделала достоянием всех читателей нашей коммунистической газеты то, что ты написал мне одной о советских студентах — твоих друзьях. Разве ты не хочешь, чтобы их друзьями стало много-много наших людей, а не я одна?»
В этом была: вся Анежка!
А потом случилось так, что я не получил ответа на свое очередное письмо. Я в тревоге написал следующее, но результат был прежним. Впрочем, ответ мне дали газеты: к власти в Судетах пришел гитлеровский подручный в Чехословакии Гейнлейн…
Я очутился в Чехословакии только в конце войны. Это была для меня славная страна Гуса и Жижки, Фучика и Гашека, Чапека и Сметаны, Вожены Немцовой и Яна Неруды. Но еще это была для меня страна Анежки. Право, нисколько не мешает большим гражданским чувствам, если с ними неповторимо сливаются и самые интимные чувства наши.