Похоже, Боровой начисто забыл, что говорит со связанным человеком. Щелкнув по уни-браслету, он развернул в воздухе экран диагноста. По экрану бежали какие-то непонятные вертикальные строчки.
— У плода двойной набор хромосом. Лабильный. С амейотическим кроссинговером! Его гены постоянно меняются. Приспосабливаются. Совершенствуются. За одно это дали бы Нобелевку…
Боровой осекся на полуслове. По его лицу пробежала судорога, словно в театре задернули занавес. Затем вновь открыли — но сцена за ним уже была совершенно другой. Из глаз Борового на Гудвина смотрело… чужое. Смотрел сам Страх.
— Ты не страшный, — сказал Страх ртом Борового. — Ты голый и безволосый.
Маниша, подчиняясь, казалось, неслышимому приказу, гибко поднялась и встала рядом с Боровым-не Боровым.
— Ты не страшный, — сказала она. — Ты мал. Ты один.
— Заткнись! — завизжал Гудвин и забарахтался в своих путах. — Отпусти ее, мерзкая тварь!
Маниша присела рядом на корточки и, склонив голову набок, с любопытством заглянула в лицо Гудвину.
— Ты хотел съесть МОЕ. Ты съел много НЕ МОЕГО, а потом пришел и хотел съесть МОЕ.
— Я не жру падаль! Я просто коллекционирую…
Маниша покачала головой, встала и положила руки на плечи неподвижному Боровому.
— Ты и эту красивую шкуру бы съел, — произнес Боровой. — Как съел две до нее. Как хотел съесть пустошкуру по имени Боровой, которая теперь МОЕ.
— Я никого не ел!
— Ел! Ел! — откликнулось двойное эхо.
Хотя какое эхо в палатке?
Гудвин огляделся.
Он сидел в пещере. По стенам пещеры плясали тени, вились древесные корни. Бандар-логи похитили человеческого мальчика Маугли и притащили в разрушенный город людей и швырнули в пещеру. Он видел остатки резьбы на стенах, перекрещивающиеся узоры старинных фресок, обнажившиеся ребра арматуры. Но все медленно обтекали наплывы дерева, более древнего даже, чем поглощенный им город.
«Остатки первой колонии, — потрясенно подумал Гудвин. — Это Ковчег, на котором прибыли поселенцы. Но как я очутился в Ковчеге?»
Где-то вдали ритмично ухали тамтамы. Тени плясали по стенам. Терпко пахло нечеловеческими телами, грибной сыростью, острой вонью перебродивших плодов. Жар исходил от сплетающихся в экстатическом танце тел. Они были везде, плоскомордые, смуглокожие, с тонкими руками и кривыми ногами, они предавались соитию в немыслимых позах — Гудвин видел лишь мелькание более светлых и темных пятен, потому что свет скупо сочился сверху, несколько тонких бледных лучей.
«Уже утро», — глухо прозвучало в одурманенной голове охотника.
Связанные руки и ноги больше не болели. Гудвин их просто не чувствовал.