«— Послушайте, дорогой, — произнесла моя мать, — вы не забыли завести часы?
— Господи боже! — воскликнул отец в сердцах, стараясь в то же время приглушить свой голос, — бывало ли когда-нибудь с сотворения мира, чтобы женщина прерывала мужчину таким дурацким вопросом?
— Что же, скажите, разумел ваш батюшка?
— Ничего»[131].
Из этого диалога Тристрама с воображаемым читателем можно заключить, что его отец, может, больше никак не пояснил свою мысль, потому что был занят — собственно, тем, что давал жизнь Тристраму.
В сексуальной символике попробовала свои силы даже Джейн Остин. В ее романе «Мэнсфилд-парк» поездка героев в усадьбу Созертон-корт предвосхищает позор Марии Бертрам, старшей дочери сэра Томаса, обрученной с бесхребетным идиотом Джеймсом Рашуотом. Компания молодых людей прогуливается по территории его обширного имения и доходит до изгороди из фаллических железных зубьев, за которой начинается дикий лес. Мария и Генри Кроуфорд, флиртующие друг с другом, решают преодолеть эту преграду. Фанни Прайс предостерегает Марию: «…ты непременно поранишься об эти зубцы, порвешь платье…»[132]. Остин редко позволяла себе подобные намеки. Как говорила Эдит Уортон: «Изящный гений Джейн Остин расцвел на самой кромке прибоя, когда начался ханжеский прилив. Уже Скотт начал отводить взгляд от того, на что писательница взирала невозмутимо, работая в своем кабинете в доме пастора, а когда Теккерей и Диккенс расправили свои могучие плечи, были выкованы цепи и завешены статуи». С 1750 до 1850 г. ханжество и хорошо зашифрованные сексуальные намеки существовали на равных, но к началу Викторианской эпохи романисты стали испытывать все бóльшие ограничения в выборе слов и тем.
Тогда эротические свойства начали переносить даже на предметы, и книга по этикету советовала дамам не садиться на место, еще теплое от «персоны» джентльмена. (Однако это миф, будто кто-то требовал закрывать ножки рояля, потому что они якобы выглядели неприлично.) Авторам пришлось искать особые способы изобразить сексуальные отношения — эта проблема коснулась даже такой на вид сдержанной писательницы, как Шарлотта Бронте. В «Джейн Эйр» (1847) она обратилась к символике, и потому, когда Рочестер и Джейн попадают в грозу, чувства Рочестера передает не только погода: «…я едва различала его лицо, хотя оно было так близко. И что случилось с каштаном? Он гнулся и стонал, а в лавровой аллее бушевал ветер»[133]. Позже Рочестер осыпает Джейн поцелуями и трижды посещает ее комнату, хотя ночь они проводят в разных спальнях. «Утром я еще не успела встать с постели, как ко мне прибежала Адель и сообщила, что в старый каштан за плодовым садом ночью ударила молния и расколола его пополам».