Все трое они вернулись к фургону, Пино шел чуть позади. Безоблачное небо так и сияло, было жарко, Майа снял куртку.
— Ты напишешь? — спросил он.
— Когда смогу.
Они прошли еще немного, потом Майа добавил:
— А что ты напишешь, Пьерсон, моим родным, если меня убьют? Что меня уважали за мои качества военачальника, что до последней минуты я служил образцом отваги, что я скончался без мучений. И что жертва моя не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…
— А ведь верно, у тебя есть все начальственные качества.
— Верно, и ты, кроме того, знаешь мой образ мыслей.
— В таких случаях, — сказал Пьерсон, — не пишут того, что знают.
Майа неопределенно махнул рукой. Наступило молчание, которое нарушил взволнованный голос Пино;
— Шикарный был тип.
— Замолчи! — яростно крикнул Майа.
Пьерсон взглянул на Майа, но ничего не сказал. Пино подождал с минуту, потом заявил, что его ждут земляки, и ушел. Со спины он казался еще ниже ростом, еще более кургузым, каким-то очень трогательным. Пьерсон проводил его глазами.
— Ты его обидел.
— Да, — сказал Майа, — не следовало бы так говорить. — И тут же с яростью добавил: — Плевать я хотел на Пино, слышишь! Плевать хотел на Пино и на его пулемет.
Он сел на место Александра, закурил сигарету.
— А знаешь, — произнес своим нежным голоском Пьерсон, — а знаешь, сейчас Пино по-настоящему несчастен.
Майа взглянул на него как-то смутно, словно пробудился ото сна.
— Что ты мелешь? Кто несчастен?
— Пино.
— Отстань от меня со своим Пино.
— Он несчастлив. Думает, что жена ему изменяет.
— Еще бы, такая харя! — сказал Майа, хохотнув. И тут же добавил: — Значит, она ему изменяет?
— Он не уверен. Но думает.
— Черт! — злобно сказал Майа, — да еще бесплодная сука. Пусть изменяет, лишь бы брюхо нагуляла!
Наступило молчание, потом Майа снова сказал:
— Ну и сука. Теперь мне все понятно.
— Что понятно?
— Все. И, в частности, его пулемет.
— Он-то какое имеет к этому отношение?
Майа пожал плечами. Потом резко отшвырнул окурок и провел ладонью по лицу.
— Иоанн Креститель, а, Пьерсон? Помнишь?
— Помню, — сказал Пьерсон.
— Помнишь, а? Помнишь, Пьерсон, а?
— Да замолчи ты.
— Вознесем за это хвалу господу богу, Пьерсон.
— Молчи.
— И жертва его не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…
— Замолчи, Майа, прошу тебя. Замолчи! Молчи!
И вдруг великое молчание пролегло между ними. Майа подобрал с земли необгоревшую еще деревяшку и стал вертеть ее в пальцах.
— А ведь верно, дерево великолепный материал, — сказал он.
Прошло еще несколько минут, потом Майа поднялся, снял с крючка кружку Александра, зачерпнул вина из фляги, стоявшей под фургоном, выпил, повесил кружку, не ополоснув ее, и снова пошел на свое место. «Щучий сын, — шепнул ему в ухо голос Александра, — трудно тебе кружку ополоснуть, что ли?» — Майа замер, потом вернулся, снял кружку и растерянно огляделся вокруг. Пьерсон поднял на него глаза.