— Не бойсь, ненько, — дедину[5] палить не будем, — говорили сербы, — мы — словены. Идем до дому. Скоро придет матка-Русь. Швабы будут побиты! Словены не пойдут воевать Русь-матку! Словен русса не убиет!
Когда батальонная колонна проходила через Барановку, тетка Сергея Пузанова опознала в одном из прикрепленных к сербам проводников провокатора Плехотина. Войдя в Барановку, он заявил унтеру:
— Это бандитское село, — его сжечь надо!
В ответ на это унтер ударил Плехотина палкой по голове и толкнул к солдатам, которые прогнали Плехотина сквозь строй: он шел по «зеленой улице», и каждый солдат наградил его яростным пинком или оплеухами.
Дивизия ушла на юг, потом повернула на восток. Наши конные разъезды провожали сербские части до Эсмани. Их донесения о действиях и настроениях солдат сводились, в сущности, к тому, что «словен русского не убьет. Швабы будут побиты, Русь-матка в скором времени освободит Европу».
Невзирая на прорыв нашего фронта на юго-западном направлении и выход немецких войск к Сталинграду, славяне верили в несокрушимую мощь России, ждали того часа, когда она освободит народы Европы от фашистской тирании, когда русский богатырь — солдат социалистического государства — установит на земле мир всем и всяким народам.
Как только почтовый самолет сбросил свои вымпелы над селами и войска построились в походные колонны, наш отряд вновь разместился на южной опушке леса. Туча, сгустившаяся было над Хинельскими лесами, пронеслась мимо. Отряд с честью выдержал еще одно испытание на крепость нервов, на дисциплину и мужество. Не выдержал только один — боец из взвода Сачко по фамилии Клепинский: он перебежал к противнику еще до начала прочёски. Предположив неизбежную гибель всего отряда, он решил сохранить свою жизнь ценою предательства.
Жители села Хинели видели, как Клепинский водил за собой гестаповцев, показывая им те дома, в которых жили семьи партизан, сельского актива и коммунистов.
Талахадзе и Пузанов въезжали в Хинель в тот момент, когда последняя колонна противника еще шагала по улице села. Тут-то и был пойман Клепинский. Двое суток сидел он под арестом, умоляя о пощаде и добиваясь приема у командования. На третий день Клепинского привели к нам на допрос.
Предатель был уже немолод и по возрасту и по партизанскому стажу; по своим годам он вполне мог быть отцом почти каждого партизана.
— Что заставило вас перебежать к врагу? — спросил Анисименко.
Предатель, рыдая, упал нам в ноги.
— Встать! — сказал я строго.
Клепинский вскочил, вытянулся.
— Ты пришел просить о пощаде? — спросил Анисименко. — Лучше ответь-ка нам, как следует поступить с тобой по партизанской присяге?