Иванов колебался: его смущало, что основным ядром отряда будут мои люди, большинство которых он совсем не знал, и которые относились к нему без должного уважения.
— А как нам со стариком Гусаковым поступить? — спросил я Иванова. — Да и с Пряжкиным, кстати.
— Ладно, потом! — отмахнулся Иванов.
— Так он ведь третьи сутки ждет! И люди его голодают на аэродроме, а Пряжкин под арестом, — возразил я.
Речь шла о семьях партизан, которые находилась на Смелижском аэродроме в ожидании эвакуации в советский тыл. Непогода и грязь на аэродроме мешали посадке самолетов. Артем Гусаков, которому поручено было эвакуировать в Москву несколько сот детей и женщин, приехал ко мне с вопросом, что делать.
Самолетов все нет и нет, и никто не знает, когда начнется отправка. Дети и женщины голодают.
Фисюн неделю назад зарезал последнюю корову, и все продовольственные запасы на этом кончились.
Я предложил Иванову поговорить об этом в главном штабе, но Иванов медлил. Кое-кто из партизан перешел «на подножный корм», и эсманцы приобрели дурную славу среди населения.
Утром, когда наш штаб сидел за завтраком, — мы ели мясной суп с картошкой, — к нам подошла старушка. Она поздоровалась и спросила, в чей именно отряд привели ее старые ноги.
— В Червонный, бабуся, — ответил Иванов.
— Вот хорошо! — сказала бабка, — А то мне говорили, что тут стоят какие-то иманцы, дуже пакостные…
Инчин рассмеялся.
— Да чем же они, бабуся, пакостные, эти самые иманцы?
— Мою коровушку увели! Прямо к вам! Последнюю в нашем курене взяли!
У меня кусок в горле застрял.
Иванов вспыхнул, как пион. Он уже догадался, в чем дело, но, пытаясь спасти честь отряда, нарочито грозно возразил:
— Ты, бабка, не ври! Мы краденое не принимаем!
— Да как же, родимый, я по следочку до вашего табора дошла… Копытца буренушки дуже добре отпечатались на тропинке, — проговорила старушка.
— По-твоему, только твоя корова в лесу и ходит? Куда ни глянь — всюду следы копыт!
— Так ведь шкура вон висит с моей буренушки… Еще тепленькая…
Старушка указала на свежевывернутую коровью кожу, которая висела меж двух берез и, действительно, была бурой масти.
— Черт знает, что такое! Да эта корова с весны в нашем таборе содержалась! Ты что, бабуся? Опомнись, милая! — пытался разубедить ее Иванов.
— Ой, родимые, стара брехать я! Кушайте на здоровье! Все равно ей не уцелеть. Зима на носу, а корму нет никакого, и хлева нет… Может, и мои где-то воюют. И тоже холодны и голодны… — прослезилась бабушка.
— Да я тебе, мать, говорю: не твоя это корова была, хоть и вправду похожая! Ну чего понапрасну плакать? — убеждал Иванов, но старушка стояла на своем.