— Валяй, дед, вместе с конякой примем! — серьезно проговорил Баранников.
Подошел Козин и сказал, что на станции ночевал глуховский бургомистр, но сам он смылся, а сумку на квартире оставил. В ней оказались какие-то официальные бумаги и документы, — мы решили рассмотреть их в более спокойной обстановке.
Тысячи искр и клубы черного дыма устремлялись в небо. С шумом и треском проваливались крыши пакгаузов. Мы скрылись так же внезапно, как и появились.
Остывшие и отдохнувшие кони наши бодро пробивались по еле приметной тропе. С рассветом утихла метель. По всем зимнякам и шляхам Глуховщины тянулись порожняком обозы. Будто с ярмарки, возвращались повеселевшие люди. Они несли радостную весть о разгроме под Москвой немецко-фашистских армий, о смелом партизанском набеге на Эсмань.
Но не все возчики уехали из Эсмани домой. Уже не пять, а семнадцать подвод составляла теперь наша походная колонна.
На круглом лице Дегтярева блуждала улыбка:
— Теперь, кажется, нет села в районе, — сказал он, — откуда бы не прибились до нас хлопцы… Растем, как снежный ком!
Проехав Орлов яр, мы взяли направление на Пустогород, который уже не было нужды обходить полем, как это было ночью.
Дегтярев меж тем знакомил меня с обстановкой в этом богатом селе, где пока что держалось несколько предателей.
— Главный из них — Матвей Процек, — говорил Дегтярев, — в прошлом евангелист, содержатель молитвенного дома. Теперь он сел на место Фисюна, таскает наган в кармане. Он и Петра Гусакова полицаем хотел сделать, — рассмеялся Дегтярев, — попросите, пусть расскажет!
Петро выругался по адресу Процека и поведал такую историю:
— Было так, — в подполье тогда ховались все. Сижу я у батьки на печке. На дворе ночь, вьюга. А Фомич с Фисюном у нас в тот день были, и вечерком как раз на Барановку подались. Я уже засыпать стал, как вдруг врывается в хату Матвей Процек с полицаем и батьке под нос наган сует, шипит, как змея. «Где Фисюн? Куда заховал коммунистов?»… Заставил полезть в погреб, все закоулки фонарем осветили. Издевались над отцом: босого, без шапки, во двор выгнали, на снег… Все как есть обшарили. И меня на печи сцапали. Влип им в лапы… Оружие требовали. Может, донюхались, что у нас хранится. Насилу отбрехался.
— Ты что ж, бежал от них или как? — поинтересовался Баранников.
— Бежал. Только не так это просто. Обманул их, слово дал проклятым, что полицаем у них служить буду. А до утра отпросился, вроде к жинке в Фотевиж съездить. Да и староста в родичи ко мне напросился, сказал:
— Одно из двух, Петро: или поступай к нам в полицию — «на большой» жить будешь, или давай вожжи, сразу ногами задрыгаешь под перекладиной… Не для того, говорит, мы в полиции, чтобы вы мудрости разводили. Благодари бога, что ты, Петро, родственником мне приходишься… А кто в лес убежал — все равно выловим. И — на веревку! Дескать, не черти, в болоте не спрячутся…