его уважала, а потому я решила не притворяться.
– Уходи, Сид, – тихо сказала я, поворачивая ключ.
Сид попытался меня схватить как раз в тот момент, когда Эмили, услышав мой голос, открыла дверь. Она стояла в коридоре, освещенная сзади, будто сошедшая с картин прерафаэлитов[33], которых Сид так презирал. Ее длинные волосы были взлохмачены. Она прошипела «Не смей!» моему мужу, и тот остановился. «Хотя бы сейчас», – добавила Эмили.
– Все в порядке, Эм, – сказала я. – Иди в комнату.
Эмили замерла в нерешительности. Она стояла, закутавшись в одеяло, с растрепанными волосами и прищуренными глазами.
– Дай нам лишь одну минуту, – прошептала я, очень ласково подталкивая ее в глубину дома.
В конце концов она подчинилась, оставив дверь слегка приоткрытой. Я почувствовала, что Сид вознамерился зайти в дом, и тут же встала между ним и дверью.
– Знаешь, а я тебя больше не боюсь, – сказала я.
– Ты меня никогда не боялась, – вяло ответил он.
Но мы оба знали правду.
– Сид, все закончилось. – Я уверенно выдержала его взгляд. – Ты ушел. Так в чем теперь проблема?
– Я хотел убедиться в том, что с моей дочерью все в порядке.
– У нее все хорошо. Ты и в самом деле хотел в этом убедиться? Ты переживаешь по поводу благополучия Полли, когда где-то развлекаешься с Джоли, так, что ли? Когда ты прохлаждаешься с ней в Париже или когда катаешься на своем дурацком мотоцикле… – У меня уже начало перехватывать дыхание, но я продолжала: – Или на… на последней выставке, на которой вы красовались в хорошо сочетающихся друг с другом нарядах?
Выражение его лица стало таким ошеломленным, что я поняла: я угодила прямо в цель. И я говорила дальше:
– Когда ты находишься в своей новой мастерской, где там она у тебя, или заказываешь краски, или растягиваешь холсты…
– Я сейчас не работаю, – перебил меня он.
– Почему не работаешь?
– Не могу.
Я едва его услышала, потому что он, помрачнев, отвернулся.
– Что значит «не могу»? – не поняла я.
– Я не могу рисовать.
Сид всегда рисовал. Он рисовал, как какой-нибудь демон, рисовал как одержимый, – иногда всю ночь напролет. Ему не всегда нравилась его работа: он частенько ненавидел ее, но она была для него источником жизненной силы. Он прятался в ней от реалий жизни. Без своей работы он был никем и ничем. Насколько я знала, он сделал большую паузу только один раз: после того как брат позвонил ему и сказал, что их мать хочет с ним встретиться. Он тогда не прикасался к кисточкам до самой поездки в Париж, после которой начал создавать самые депрессивные и мрачные произведения в своей жизни – произведения, на которые я не могла даже и смотреть.