Чувствуя, что ему не хватает воздуха, Семен Иванович встал, растирая грудь, вяло сказал за занавеску:
— Немцы в Верее, Надя…
Оделся в передней в потертое суконное пальто, взял шапку, раздумывая, надевать или нет, и, не надев, вышел на крыльцо.
Шел от дома по дороге на взгорье, выводившей к самой ГЭС и к конторе, с непокрытой головой — таким привыкли видеть директора Ульбинской ГЭС жители Аварийного поселка — в распутицу, жару и зимень. Поселок назвали так потому, что строился он на случай аварии и поселяли здесь людей строго по признакам нужности — чтоб были «на случай», под рукой.
Похрумкивала под ногами смерзшаяся земля, но Семен Иванович слышал уже не собственные шаги, а те, чужие, — шаги сотен, тысяч, чеканные, ковано-железные, солдатские. По сердцу, по нервам. По улочкам Вереи…
В коридоре конторы, освещенном в дальнем конце единственной лампочкой, с плакатами на стене: «Родина-мать зовет!», «А ты чем помог фронту?», «Чего Гитлер хочет?» — толпилось десятка полтора людей. В плотном дыму махорки увидел — у мужиков мешки-котомки за плечами, возле ног — фанерные чемоданы; увидел и двух-трех женщин. В недоумении спросил:
— Вы зачем? Чего собрались?
Слесарь Степчуков в кроличьем треухе с обвислыми ушами выступил вперед, — встряхнулись облезлые уши шапки.
— Так вот… как оно, Семен Иванович? Броню-от, а?
Кто-то подал голос, стараясь явно обратить все в смех:
— Степчукову надо! Наслесарил мальцов — два да третьего ждет… Какой из него вояка? По фрицу палить, а он оглядываца почнет — тута ли Евдинья?
И в этот миг Семен Иванович с пронзительной остротой вспомнил, зачем пришел сюда, в контору, что затевал, и худо выругался про себя: «Там, у самой Москвы, немцы, а ты… ты хотел, хотел…» И, обращаясь к собравшимся, сказал жестко:
— Нет! Не могу, не буду… Немцы, фашисты — под Москвой!
Взялся за ручку двери в свой кабинет, и тут же, будто тупым ножом вспарывая кожу, полоснул по спине жуткий вой жены Степчукова…
Запер за собой дверь, сел за стол, стиснул ладонями виски.
Годы жизни в Беловодье представали Семену Ивановичу до смешного короткими, — не годы вовсе прошли, а лишь дни, какие он мог, казалось, перечесть по пальцам: работа на стройке УльбаГЭС — разнорабочим, возил тачку с землей, возводил, забутовывал плотину; потом выдвинули на рабфак: днем — на стройке, вечером корпел над алгеброй, тригонометрией, физикой. Ульбастрой же и направил его в первый открывшийся в Сибири энергетический институт; вернулся — сменный инженер, а через несколько месяцев — главный…
Все просто, элементарно просто, — так думалось позднее, когда жизнь прибавила опыта, зрелости; он посмеивался в тайной радости, в осознании власти над теми, некогда казавшимися неразрешимыми, даже трагическими ситуациями. Ну какие, какие это были беды, трагедии, если пробило водовод, подмыло паводком дамбу, у кого-то из рабочих в Аварийном поселке жене приспичило рожать и надо посылать Фомича с дрожками или вышел из строя трансформатор, подшипник? Обыкновенные, рядовые дела, одни — сложнее, другие — проще. Они возникали, он их разрешал, улаживал, определял по своим местам. Когда отступали, сглаживались заботы, он раскованно и светло улыбался, думал о том, что безмерно, безгранично рад и счастлив, что он чертовски успешлив: есть работа, дело, может вырваться на природу, забиться в самые дебри, на заброшенное зимовье — поохотиться, порыбачить… И случалось, в такие душевные взлеты по непостижимой закономерности вдруг сдавливала сердце, возникала тревожная, пугающая мысль: «Ох, не может, не может судьба одни щедрости сыпать, выкинет коленце, жди!»