Вид у него был свирепый, дикий — лицо исказилось, точно ущемило нерв, с посвистом исторгалось короткое дыхание, и скорее не резкие слова, а этот вид его возымел действие: тот самый, в робе, подступивший к нему, кинулся в водяную дымень, шурша смерзлым брезентом. За ним бросились другие.
Машинное здание станции с узкими окнами, пропыленное, местами с облезлой, сколовшейся штукатуркой, как бы сдавленное сбоку подступавшей голой горушкой и оттого непомерно вытянутое вверх, теперь, в тусклом, нехотя зачинавшемся дне, предстало каким-то покинутым средневековым строением, — такое сравнение мелькнуло у Семена Ивановича. И он, открыв железную калитку, шагнув мимо пожилого усатого охранника со старой берданкой, подтянувшегося по-военному при виде директора, в отрешенности подумал: «И верно — пусто, мертво, турбины стоят, и все, все…»
Плесенью и тишиной дохнуло на него, когда он открыл дверь в машинное отделение. Обошел неподвижные турбины, поблескивающие красно-медными коллекторами, и в той же гнетущей тишине поднялся на второй этаж, в щитовую. Перед овально-дуговым пультом управления, возле которого слева и справа утвердились корабельные телеграфы — отшлифованные барабаны и рукояти неживо отсвечивали, — за столом, заваленным схемами, формулярами, дремал, уткнувшись в руки, диспетчер, черные волосы его ссыпались на стол, закрывая лицо. Семен Иванович сразу узнал Шакена Муштаева, — с ним он, что называется, пуд соли съел, — от первого колышка вкалывали все годы чернорабочими на строительстве гидрокаскадов, учились в одном институте, но Муштаев и поступил в институт, и окончил на два года позднее. Военкомат, «подчистив» уже раньше второстепенных работников станции, добрался и до сменных инженеров, — их осталось двое. Напарник Муштаева заболел, и Востряков знал, что Муштаев третьи сутки бессменно сидел за пультом. И вот теперь — авария водовода, станция остановлена, и Шакен не выдержал, сон поборол его. Востряков секунду как бы слушал заглохлую тишину, — почудилось даже, будто с Муштаевым тоже что-то случилось, он не просто спит. И возможно, от этой мысли Семен Иванович непроизвольно вздрогнул. Верно, чутко спал Муштаев: поднял голову, в полной осмысленности спросил:
— Иваныч? Еще чего случилось? Лица на тебе нет!..
— Уж куда больше… Больше — некуда!.. Прорыв водовода. И тут — мертво.
Муштаев, кажется, отнес на свой счет невеселый настрой директора: поднимаясь с облезлого, старого стула, провел пятерней по лицу, казалось, стирая остатки сна, проговорил:
— Я, понимаешь… одну, вторую шину выбило, — темно! Звонил. Выяснял. Тебе звонил, Надежду разбудил, — говорит, Иваныч на аварии. Сидел, сидел, понимаешь… — И будто только теперь увидел Вострякова, — глаза на смуглом ширококостном лице расширились. — Ты мокрый весь, больной будешь!