Когда же появился, как всегда на попугайских понтах, выяснилось, что они с Андрюшей Иванесом, малолетним отчаянным чувачком с моей школы, воруют в магазинах, сливают шмотки в ларьки и берут ширево на Некрасовском рынке. Дозняк у Варёного был немыслимые пятьдесят кубиков «чёрного», к слову, у меня была трёшка-пятёрка. Я прихуел с оборотов и утром, раскумарившись, поехал с ними в центр, воровать.
«Пассаж», хуяк: Иванес срезал женское пальто и кенгуруху GAP; зашли в «Елисеевский», хуяк: бутылка виски Blue Lable. Продали лабуду в ларёк, скупщикам — и на Некрасовский рынок. Круто. Купили немыслимые для меня пятьдесят кубиков черного, два фурика по двадцатке и один на десятку. Зашли в парадняк, где, как я узнал потом, живёт Боб Кошелохов, на той же улице Некрасова. Я десятку ставить стремаюсь, боюсь дознуться. Ребята, смотрю, не теряются, достают свои баяны-двадцаки мультипликационных размеров. Иванес в центряк хуякс, нормально, краденое пальто начало урчать и перевариваться в утробе.
А Варёный пыхтит, истерит, в вену попасть не может… Я выбрал пятак, чтоб наверняка не передознуться, технично поставился, выхлоп димедрола в нос как ёбнет! Ширки в растворе хуй да ни хуя, в глазах муть, с кумара еле-еле подсняло, а от димедрола аж вены все запекло — понятно, что за пятьдесят кубов дозняка у Серёжи. Заправил себе остатки, сидим с Иванесом как бухие от димедрола, но рубит нормально. Варёный же начинает биться в истерике, ему не попасть в сгоревшие вены. К тому же, если иглу-капиллярку прихуячить к двадцатке, даже с хорошим поршнем, то на полуприходе необходимо сохранять высокую степень концентрации, для плавного окончания внутривенной инъекции. А у Варёного терпения нет, вен нет, абсцессы, «колодцы», гниение, и ширять его никто не хочет, потому что противно. Короче, снимает он штаны, поворачивается к свету лампы накаливания на лестничной площадке и начинает, пуская слюни, ковыряться шприцем в своём паху. Напрягся, попал, и тут хлопает дверь этажом выше, Варёный стоит.
Спускается огромный детина в спортивном костюме и видит прямо под лампой стоящего к нему жопой Серёжу со спущенными штанами, согнувшегося как деревянная стружка над своим хуем. Чего человек подумал, хуй знает, но как въебёт ему с ноги по жопе. Баян втыкается Варёному глубоко в пах, и он медленно оседает. Но смотрю, он, оказывается, не ширялся уже, а его, скотину, прямо стоя зарубило, без штанов, и продолжает рубить. Какой-то сраный пендаль и воткнувшийся в ляху баян не в состоянии разомкнуть его слипающихся, томящихся кайфом глаз. Серёжа парит в мире своих грёз, его лицо умиляется долгожданному теплу и покою. Зассанный, заваленный баянами и фуриками парадняк, в котором он лежит, избиваемый детиной, ему настолько глубоко похую, что он даже не пытается заправить назад в штаны свои вывалившиеся, никчёмные муди с гниющими абсцессами.