Воровка, мол.
— Где мама твоя? А? — пыхтела молодая. — Где?
— На трубе!
Теперь Таня висела в ее железной хватке.
Точно, в милицию тащит.
Старуха все говорила и говорила. Грозится. Из дома пришаркал дед с белой бородой. Молча смотрел, положив обе руки на палку.
«Гад», — вот и все, что могла подумать Таня о нем.
— Ну ты что, ты что, ну? — приговаривала молодая.
Старуха спустилась с крыльца. Протянула укушенную руку. Сейчас щипнет. Таня зажмурилась, оскалилась, чтобы цапнуть еще раз, побольнее. И вдруг рука опустилась ей на темя. Сухая, теплая. Погладила по волосам.
— Ты что? Ты что? — все бормотала по-русски молодая. И Таня вдруг поняла, что она не держала ее, чтобы волочь в милицию, вопить «воровка», пинать, колотить. Она ее обнимала! А старуха гладила по волосам, старалась показать бешеному Таниному взгляду свое лицо. Показала. И лицо это было добрым, оно улыбалось, оно жалело. Кивала с крыльца белая борода: седые брови и усы образовали ласковое выражение.
— Ну, ну, ну, — прижимала ее к себе молодая. От нее пахло хлебом.
Таня толкнула ее кулаком в мягкий живот. И заплакала. Горько, безутешно, навзрыд.
— Папа и мама по-русски не говорят.
Жон поливала Тане на руки. Вода была теплой: нагрело солнце. Лицо у Тани горело после плача.
— На вот, вытрись. Можешь звать меня Женей.
Таня взяла полотенце.
— А что значит Жон?
— А Таня что значит? — засмеялась Женя-Жон.
— Ничего не значит.
— Идем.
— Я не голодная.
— Просто посидишь, раз не голодная, — не стала спорить Жон.
В доме мебели не было. Только ковры, коврики, половички, одеяла. Каленый день остался за спиной — Таня остановилась на пороге полумрака, на пороге прохлады. Жон сбросила свои туфли без задников. Таня наклонилась, развязала шнурки. Увидела свои пыльные сероватые пальцы на ногах. Стало стыдно.
— Это что же, вы на людей ловушки ставите?
— На детей, — беззаботно отозвалась Жон. — Папа придумал. Дети — они как воробьи. Захочешь — не поймаешь. А кто голодный, тот сам придет.
— Вы что, богатенькие? — подозрительно посмотрела Таня.
Жон засмеялась. Заговорила с отцом — будто перекатила во рту речные камешки. Старик заулыбался, закивал, перекатил камешки обратно.
Жон перевела:
— Богатые, говорит. Теперь очень богатые. — Отодвинула занавеску: — Вон оно, наше богатство.
Вокруг расстеленной на полу скатерти сидели дети.
Мелкие, повзрослее, тощие и уже успевшие округлить щеки, голубоглазые, русые, черноглазые, белоголовые — разные. Только один был как полагается — круглолицый, с узкими глазами, длинными ресницами и будто лакированным черным хохолком. Он мог быть внуком. Или внучкой. Но все остальные, совершенно точно, не братья и не сестры. Не сыновья, не дочери, не внуки бородатого старика. Их здесь было не меньше дюжины.