Шурка сел, чувствуя, как колотится сердце, как пересохли губы. И брякнул ни к селу ни к городу:
— Я не проболтаюсь.
Луша невесело усмехнулась:
— Это хорошо.
И снова замолчала. Шурке казалось, у него, пока она молчала, успели вырасти волосы — начали колоть, щекотать шею, над ушами. Невыносимо.
— А у райкома проходила, — начала Луша.
Она тоже старалась говорить обычно, но получилось таким голосом, что Шурка зажмурился, ждал продолжения: «Почтальоншу там встретила». Ждал, как удара молотком по голове.
— Плакат там, знаешь?
Плакат был давний, всем известный. С самого начала войны. Женщина в косынке. Косынка сбилась, брови сдвинуты, рука вскинута.
— И как обухом меня шарахнуло, — с трудом продолжала Луша чужим голосом. — Аж в глазах темно стало.
«Хороший плакат», — вспомнил Шурка. «Родина-мать зовет». А за плечами — штыки.
— Ты его видал ведь? Плакат?
— Хороший, — осторожно ответил Шурка.
— Я тоже так думала. Пока у меня Вальки не было. Я ведь и за Вальку большого обрадовалась. Мой-то, мол, герой, мужик, на фронт сразу ушел.
Она обернулась в комнату. Кивнула на аханье, бульканье.
— А теперь вот лежит. Мужичок. И все мне теперь другое. А та, значит, родина. Мать.
Она запнулась. Прислушалась к Шуркиному дыханию. Увидела его глаза в темноте. И решила продолжить:
— Напал бы если на меня кто. Допустим. Я бы сказала им: рвите меня, душите, на куски режьте. Только Валю, сыночка, не трогайте. Вот так, Шурка, оно, когда ты мать. Я бы не сказала: иди, Валюша, ты, мол, это, умри — а я буду жить. Ни одна мать такое не скажет. Не подумает даже. Ей в голову это не придет. Фух. В жар кинуло.
Она сняла с головы косынку. Комкала ее.
— И того. Стою перед плакатом. Как обухом меня. Мысли так и полезли. Какая ж это родина? Что это за родина такая? Что это за мать такая? Кто плакат этот нарисовал?
Шурке так и хотелось посмотреть на косынку в руке. Но он не отводил взгляд от Лушиных блестящих, беспокойных глаз. Что ей ответить?
Что бы он сказал на такие слова своей маме?
— Я стояла, — тихо изумлялась тому, что говорит, Луша. — И мне хотелось крикнуть. Сорвать этот плакат. Смять его. На кусочки разорвать. В рожу бросить.
— Кому?
Луша задумалась. Тихонько засмеялась:
— Не знаю.
Вздохнула.
— Запуталась я. От усталости, наверное.
Вытерла косынкой лицо. Переложила за спину косы.
Косички, словно впервые увидел их Шурка. И вдруг понял, что Луша — почти девочка. Почти настолько же старше Тани, насколько Таня старше его, Шурки. «Таня, — подумал он опять. — Я знаю, что ты где-то есть. Я чувствовал бы, что тебя нигде больше нет».