— Я… я вам не сынок… Никогда больше не назову вас отцом… Никогда! И очень хорошо… Слава богу, что не вы мой отец.
— Да ты что? Тю!.. Как будто одинаково картошку жрал, как все, а не белену какую… Что ты?.. Что ты?..
— Вот! — показал Толя на горло. — Сыт вами досюда… — С ненавистью, весь дрожа, вглядывался мальчик в туманные зрачки отчима. — Вот так сыт… Молчите! — стукнул он кулаком. — Молчите лучше, а то меня от одного вашего голоса тошнит.
— Ну и ступай! — крикнул Егоров, заливаясь краской…
Когда Настасья Ефимовна вернулась в комнату, она застала мужа и сына в странных, напряженных позах — они тянулись друг к другу через стол и шипели:
— Это… это что же означает?.. Щенок вонючий! Да как ты смеешь мне такие слова?! Такая твоя благодарность?
— Такая! Другой не заслужили.
— Спасибо… Хоть теперь знать буду. А то я никакой разницы не делал: что девочки мои, что ты, одинаково.
— И не надо… Не желаю…
— Спасибо, что признался… А то я стараюсь, из кожи вон лезу… Даже на войне о нем помнил, как о родном. Дай, думаю, аккордеон повезу парнишке, он сильный любитель… Дай, думаю, удружу… Вот это спасибо, удружил и ты мне!
— Хватит вам! — приказала мать. — Стоит мне выйти на минуту, всегда у вас тут начинается. — Она присела за стол, разжала ладонь, в ней оказалась сложенная вчетверо десятирублевка. — Спать, Толя!.. Сию минуту спать, ничего слушать не стану… Дайте мне хоть ночью отдохнуть. До получки еще два дня дожидаться, а дома ни гроша… Вот перехватила у соседей. Да лучше, видно, оставалась бы дома, лучше стерегла бы своих бойцовых петухов, старого да молодого… Ишь, расходились!.. Толя, что я сказала? Спать! Разберемся утречком…
Но «разбираться» она не стала и утром. Только на другой день, уже в самые сумерки, гладя белье, она выслушала жалобы сына, слушала внимательно, озабоченно, а понимала плохо, превратно.
Все дело представилось ей так: бывает мальчишка в семьях, где живут куда лучше ихнего, — вот он и расстроился, дурачок.
Его сопоставления, полные горьких упреков, сочла она обыкновенной завистью. В его благородном возмущении перед равнодушием Егорова она тоже подозревала лишь жажду лучших достатков в доме.
— Ах, сынок, сынок! Не гляди и не равняйся на других, а учись протягивать ножки по одежке…
А в ответ на бурные обвинения сына, что отчим даже воров терпит, ворам завидует и если сам не ворует, то только из страха, она рассердилась и сказала:
— Чего зря выдумываешь? Копейки чужой он в жизни не взял!
Она мало высказывалась вслух, больше усмехалась тихонько и водила утюгом взад-вперед. Но мальчик угадывал ее мысли, он чувствовал их, он попросту даже видел их за той едва приметной улыбкой, что блуждала вокруг ее губ.