Звуки, казалось Керансу, преследовали его, пока он открывал дверцу каюты и шел по коридору к камбузу. Было шесть утра с небольшим, и экспериментальная станция покачивалась в хрупком пустотелом безмолвии, а первые вспышки ложного рассвета освещали пыльные лабораторные столы с реагентами и коробки, составленные штабелями под лампами верхнего света в коридоре. Несколько раз Керанс останавливался, пытаясь избавиться от эха, упорно звеневшего у него в голове, сумбурно размышляя о том, какова реальная сущность его новых преследователей. Его подсознание стремительно заселялось пантеоном покровительственных фобий и навязчивых идей, ютящихся в его и без того перегруженной душе подобно заблудшим телепатам. Рано или поздно сами архетипы наберутся своенравия и начнут сражаться друг с другом — анима против персоны, эго против ид…
Тут Керанс вспомнил, что Беатриса Даль видела то же самое сновидение, и собрался с духом. Выйдя на палубу, поверх ленивой воды лагуны он взглянул на отдаленный шпиль многоквартирного дома, пытаясь решить, не позаимствовать ли ему одну из пришвартованных к пристани шаланд и не перебраться ли к Беатрисе. Испытав теперь на собственном опыте одно из сновидений, Керанс понял, какую отвагу и независимость проявляла Беатриса, отметая в сторону малейшие проявления сочувствия.
И в то же время Керанс знал, что по какой-то причине ему не хотелось дарить Беатрисе всякое реальное сочувствие — каждый раз как можно скорее обрывая свои вопросы о кошмарах и не предлагая ей лечения или успокоительного. Не пытался он также и разобраться с косвенными намеками Риггса или Бодкина на сновидения и их опасность — почти как если бы заранее знал, что вскоре и сам ее разделит, и принимал их как неизбежный элемент своей жизни, подобно образу собственной смерти, который каждый носит в потаенном уголке своего сердца. (С логической точки зрения — ибо на что можно иметь более мрачный прогноз, нежели на жизнь? — человек должен был бы каждое утро говорить своим друзьям: «Я горюю о вашей неизбежной смерти», — равно как и любому страдающему от неизлечимой болезни — и не было ли всеобщее упущение подобного минимального жеста сочувствия моделью для их нежелания обсуждать сновидения?)
Бодкин сидел за столом на камбузе, когда Керанс туда вошел, мирно попивая кофе, сваренный на плите в большой кастрюле с растрескавшейся эмалью. Быстрые проницательные глаза доктора ненавязчиво наблюдали за Керансом, пока тот опускался в кресло, дрожащей рукой медленно растирая себе лоб.
— Итак, Роберт, вы теперь один из сновидцев. Вы узрели фата моргану финальной лагуны. У вас усталый вид. Что, оно было очень глубокое?