Керанс сумел испустить унылый смешок.
— Пытаетесь напугать меня, Алан? Еще не знаю, но, похоже, достаточно глубокое. Черт, лучше бы мне не проводить здесь последние ночи. В «Рице» никаких кошмаров нет. — Он задумчиво отхлебнул кофе. — Так вот о чем говорил Риггс. И сколько его людей видят эти сновидения?
— Сам Риггс не видит, зато по меньшей мере половина остальных — как пить дать. И, разумеется, Беатриса Даль. Я уже целых три месяца их вижу. В целом это всегда один и тот же повторяющийся сон. — Бодкин говорил медленно и неспешно, в тоне более мягком, нежели его обычная резкая дикция — словно Керанс теперь приобщился к некой тайной группе избранных. — Вы долго держались. Тут большая заслуга ваших мощных предсознательных фильтров. Мы все уже начинали задумываться, когда вы наконец к нам присоединитесь. — Он улыбнулся Керансу. — В фигуральном смысле, разумеется. Я никогда и ни с кем сновидений не обсуждал. Если не считать Хардмена, а уж этого беднягу они совсем достали. — Словно бы додумывая запоздалую мысль, Бодкин спросил: — Вы заметили солнце? Выравнивание пульса? На граммофонной пластинке Хардмена был записан его собственный пульс, усиленный с целью именно в тот момент ускорить кризис. Не думайте, что я намеренно послал его в эти джунгли.
Керанс кивнул и уставился через окно на округлую громаду плавучей базы, пришвартованной рядом. Высоко на верхней палубе сержант Дейли, второй пилот вертолета, недвижно стоял у перил, пристально глядя на вялую воду раннего утра. Возможно, он только-только пробудился от их общего кошмара и теперь наполнял глаза оливково-зеленым отражением лагуны в слабой надежде стереть горящий образ триасового солнца. Керанс взглянул на тени под столом, снова замечая слабое мерцание фосфоресцирующих лужиц. Глубоко в голове он по-прежнему мог слышать солнце, барабанящее по паводковым водам. Исцелившись от первых страхов, Керанс понял, что в этих звуках таилось нечто утешительное — едва ли не обнадеживающее и ободряющее подобно его собственному сердцебиению. И все же гигантские рептилии наводили ужас.
Он вспомнил, как игуаны кричали, устремляясь к ступенькам музея. В той же мере, в какой различие между скрытым и явным содержанием его сновидений перестало быть ясным и отчетливым, любое разделение между реальным и гиперреальным потеряло четкие границы. Фантомы неощутимо проскальзывали из кошмара в реальность и обратно, земные и психические ландшафты сделались теперь неразличимы, как то бывало в Хиросиме и Аушвице, на Голгофе и в Гоморре.
Едва ли надеясь на какое-то облегчение, он все же попросил Бодкина: