— Как вы сказали? Это русские стихи?
— Эмигрантские. Автор решил, что в Африке все черное, даже хижины. И у этих хижин бродит черная же, очевидно, дама. Она испытывает мучения, но при этом остается холодной. И, прогуливаясь в таком противоречивом расположении духа, упомянутая особа поет, ставя словами своей песни в известность случайных прохожих — разумеется, тоже черных, — что причина переживаемого ею угнетенного состояния кроется в ее внешней привлекательности. Однако, если в двадцать ноль-ноль нас ждет Эрвье, пора ехать. — И, надев широкий ремень с кобурой, Дятлов открыл дверь. Изумленный Пьер смотрел ему вслед.
— Каков медведь, а? — сказал д’Арильи, когда Дятлов вышел. — Да ты в него влюбился, что ли? Смотри, станешь красным. У них там все красные, так же как в Нубии все черные. — И довольный, д’Арильи вышел вслед за Дятловым, оставив Пьера набивать диски.
Из дома Эрвье, где помещался штаб, расходились уже близко к полуночи. Было тихо. Немцы не стреляли, только изредка взлетали ракеты. Дятлов стоял у палисадника и ждал Сарру Кнут, связную из Тулузы, чтобы проводить ее в дом Колет. Оттуда обе женщины завтра утром отправятся на запад. Так решил Эрвье. Маленькую Бланш Дятлов отвезет к мадам Тибо — старуха не откажется взять внучку. При мысли о том, что Колет уедет, Дятлов испытывал жалость, почти страх: она попадет в самое логово немцев, а его с ней не будет.
Сарра Кнут вышла вместе с полковником. Эрвье подвел ее к Дятлову и сказал:
— Базиль, скажете Декуру, чтобы он вывел женщин к дороге на Шатильон. У заставы их встретит Буше, там они останутся до ночи. Затемно он выведет их к Дрому и переправит на тот берег. До Монтелимара они пойдут одни, а оттуда, если поезда еще ходят, поедут в Тулузу. Проститесь с Колет и возвращайтесь к себе — боши что-то зашевелились. Клеман принял радиограмму от Сустеля. По их данным, к Веркору движется танковая дивизия Пфлаума. Предполагают, что в Гренобле ее переформируют и направят в Нормандию. Вряд ли они будут с нами связываться, но…
Эрвье поцеловал руку Сарре, махнул Дятлову и исчез в доме. В лунном свете Сарра казалась моложе. Тогда, увидев ее в штабе, он дал ей лет пятьдесят: лицо болезненное, с черными кругами под глазами, волосы почти седые, голос низкий, хотя и звучный. Говорила она немного медленнее француженок — не по незнанию языка, а, видимо, по складу характера, — с некоторой обстоятельностью и московской округлостью. Сейчас она молчала, и профиль ее был чист и молод.
— Сколько вам лет, Сарра? — спросил он по-русски.
— Узнаю соотечественника. И не только по языку. Ни один француз не спросит женщину, даже такую старуху, как я, о ее возрасте. Мне сорок. Но уж коли мы говорим по-русски, то называйте меня и настоящим моим именем — Ариадна. Ариадна Александровна Скрябина-Кнут.