Мобильные телефоны изобрели десять лет спустя, уличные автоматы вечно не работали – и порой часто бывало так, что друзья просто звонили в дверь, чтобы что-то тебе сообщить.
Авессаломова тут же села в такси и быстро уехала. Это был героизм чистой воды, и тогда я впервые задумался о его природе.
В те годы я часто встречал героических людей. Но это были люди другого типа – серьезные бородатые мужчины, ходившие в дальние походы, или женщины, которым некуда было девать огромную материнскую энергию, это были такие фабрики добра, рядом с которыми и стоять-то неловко, святые люди, энтузиасты. В ее случае и близко не было никакой фабрики, ей бы самой кто-нибудь помог, поддержал, откуда там было взяться избыточному материнскому теплу – Авессаломову саму невозможно было согреть, внутри нее бушевал ледяной ветер, настолько все было тяжело: ну, например, мать, которая однажды увидела, как она с мальчишками курит, а потом она пришла домой и от нее пахло вином, все стало совсем плохо, все сложилось в одну картинку, приходилось врать матери в промышленных количествах, это оказалось легче, чем она думала, – и это накапливалось, и она грызла свои пальцы и смотрела в сторону, когда я пытался с ней об этом поговорить. Этот дворовый портвейн, который в результате ее убил, потому что она посадила печень еще в раннем возрасте, ее мать, которая не понимала, что это за существо – не девочка и не мальчик, матери было невдомек, что на свет родились андрогины, другие люди, идущие по лезвию бритвы, я тоже этого еще не знал тогда, в 80-е, но я никак не мог остановиться, взять себя в руки, и часто пытался понять – а в чем же причина?
Наверное, причина была во мне.
Мне очень хотелось что-то ей подарить. Что-то такое, что бы запомнилось надолго, навсегда.
Так вот, как-то раз она мне сказала, что ей нравится античная драма – Софокл, Эсхил…
Это было изящно, и я пошел в букинист. Там античная драма шла по двадцать пять рублей, это была официальная цена, и я задумался, откуда взять такие деньги. День рождения у нее был зимой, кажется 8 января. Стоял трескучий мороз. Я долго перебирал, у кого можно занять, и потом стал пересчитывать все имеющиеся в наличии деньги.
Потом пошел на Центральный рынок.
Я закрыл за собой грязную стеклянную дверь и вошел в это полутемное, как мне показалось, пространство, с очень тусклым светом, кругом стояли грузины, узбеки. Это был один из старейших рынков нашего города, многие уже позакрывались к тому моменту, продавать было особо нечего, но этот – нет, он все-таки работал, и вот я увидел невероятные кисти зимнего винограда, мандарины, нежные, солнечного легкого цвета, почувствовал запах солений… Уходить не хотелось, и было страшно спросить, сколько чего стоит. Я увидел тогда эту грушу и шагнул к ней, она была огромна, красива, нежна, она светилась и сама была похожа на Авессаломову, если ее, конечно, избавить от комплексов, груша стоила почти пять рублей, не за килограмм, а сама по себе, потому что сама по себе она весила чуть ли не полкило. Я отсчитал все до копейки, оставалось только на метро, взял в руки – пакетов и пакетиков еще не было, мне аккуратно и осторожно завернули грушу в старую газету, потом еще в одну, я положил ее в сумку и пошел в редакцию.