— Плохо в этих местах хлеб родится, — думая совсем о другом, сказал Илья Муромец. — К югу от Оки земли хорошие, а здесь — песок. Зато зверя и рыбы много. И сена вволю. У тутошних мужиков, у мещеры, вся жизнь в коровках да овцах. А этот Волчата последних забрать хотел. Да и хлеб тоже отнял. Не лучше печенега, свой-то… Богатства, вишь, ему мало! Еще больше разбогатеть охота.
Перед тем как въехать в густой, старый лес, мы остановились. Илья Иванович обернулся, еще раз посмотрел на видневшиеся вдали соломенные крыши деревни и грустно покачал головой. Потом, тронув коня, заговорил сам с собой:
— О, русичи! И что мы за народ, такой? Сами себя бьем да примучиваем. Вот, к примеру, Волчата этот. Был гридинь как гридинь. Воевал. За службу князь его землицей пожаловал. И пропал человек! Жадность его обуяла. Насобирал вокруг себя людишек бесчестных, копья им роздал, коней — вот и боярин! Полюдье начал устраивать на земле своей, словно князь какой. Мужиков обирать.
Илья Иванович тяжело вздыхал, размышляя. Мне хотелось объяснить ему сущность феодального строя, рассказать, как и что будет дальше с Русью, но я боялся, что он не поймет, не поверит. И я продолжал молча ехать рядом с ним, привыкая к своей лошадке и с интересом глядя по сторонам. Дорога шла теперь лесом. Несколько раз мы переезжали вброд ручьи, вдоль которых густо рос ивняк. То справа, то слева из травы или зарослей черники, громко хлопая крыльями, взлетали тетерева и тут же рассаживались на ветвях деревьев, ничуть не опасаясь людей. Я каждый раз жалел про себя, что нет ружья, а Илья Иванович не обращал на тетеревов никакого внимания, словно это были самые обыкновенные галки или вороны.
Иногда, на полянах или в долинах ручьев, мы проезжали довольно близко от пасшихся зубров. Мой небольшой конек, которого я назвал Орликом, пугливо косился на них и норовил спрятаться за Чубарого, такого же большого, как зубр. А косматые звери поднимали массивные головы и лишь провожали нас взглядом.
В полдень мы остановились у тихой, заросшей вдоль берегов белыми и желтыми кувшинками речки. Илья Иванович выбрал для отдыха местечко повыше и более открытое, чтобы ветерком комаров относило. Мы расседлали коней и прилегли на траву. Илья Иванович расстелил полотенце, положил на него хлеб, нарезал крупными ломтями балык, подаренный Ратибором, и очистил несколько молодых луковиц с зелеными перьями.
— Почали! — сказал он и, перекрестившись, откусил чуть ли не половину здоровенного ломтя хлеба. Ел он со вкусом, не спеша, тщательно собрав хлебные крошки в ладонь, отправил их в рот. Какая-то мысль не давала ему покоя. Он смотрел на речку, на мирно пасущихся на лугу стреноженных наших коней и словно не видел ничего этого. Он хмурил густые, кустистые брови и даже временами переставал жевать, крепко задумавшись. И лишь потом, когда я принес от реки в его большом железном шлеме прохладной воды и мы «долюби», как он выразился, напились после хлеба и соленого балыка, Муромец решился задать волновавший его вопрос.