Мы собрались было выйти на улицу, но тут нас окликнула женщина, которая развешивала в патио белье:
— Уже уходите, соседи? Может, выпьете чашечку кофе?
Этот голос показался мне пением райской птички, хотя я не уверен, что райские птички угощают по утрам или в какой другой час чашечкой кофе — «чашечка», говорю я, потому что «чашка» было бы слишком грубо для райского голоска. Кристиан промолчал, но зато наш признанный златоуст Эчевериа, у которого ответ был всегда наготове, одарил женщину одной из своих лучезарных улыбок, какие он умел извлекать из-под усов, и сказал:
— С удовольствием, если не откажетесь принять плату.
Женщина тоже улыбнулась в ответ, блеснув улыбкой столь же ослепительно яркой, как простыня, которую она растягивала на веревке, и отрицательно покачала головой:
— Что вы, сосед! Какая там плата! Кофе того не стоит. Вот развешу бельишко и дам вам по чашке кофе. — Теперь уже по «чашке», «чашечка» выросла, зато белье обратилось в «бельишко».
Философ подошел к женщине и стал ей помогать развешивать белье. А мы с Кристианом — делать нам было нечего — стояли и глазели. Теперь, когда я ее рассмотрел, она показалась мне привлекательнее. Чем-то она была похожа на жену того турка из Мендосы: то ли смуглостью кожи, то ли черными волосами, то ли одеждой — такой же жалкой, а может, что-то общее было в фигуре — не знаю. Но эту я видел совсем близко, видел, как она двигалась, как развешивала белье, а та всегда, точно окаменев, стояла в дверях и смотрела. Наша новая соседка была изящная, тонкая, но не костлявая. Под темной юбкой четко обрисовывались полные бедра и в такт всем ее движениям перекатывались соблазнительные округлости, мерно колыхались острые груди.
Я оглянулся на Кристиана, чтобы посмотреть, оценил ли он прелести нашей соседки, но он по-прежнему глядел куда-то на море. Видно, ничего особенного он в ней не нашел.
Тем временем женщина с помощью Эчеверии развесила белье, и мы вошли в ее комнату, которая была рядом с нашей клетушкой. Она была насквозь пропитана особым запахом, каким пахнет в доме, где завелся малыш, — запахом молока, влажных пеленок и детских испражнений. Я жадно потянул носом. Это был уютный семейный запах. И я сразу увидел детей: маленький, месяцев трех, не больше, лежал голышом на кровати; он не обратил на нас никакого внимания — глядел куда-то в потолок и яростно, методично, точно, заведенный, колошматил ножками по одеялу и попискивал от удовольствия; старший, растрепанный мальчишка лет двух, сидел в одной рубашке тут же; нисколько не смутившись, он помахал нам ручонкой и, сверкнув на нас быстрыми черными глазами, продолжал старательно прожевывать огромный кусок хлеба, отчаянно раздувая при этом смуглые щеки.