Итальянец навалился грудью, вытянул левую руку, схватил меня за горло и, пытаясь его сдавить, судорожно дернул пальцами; другая рука шарила по моему телу, обыскивала. Что ему надо? Тут я понял и в ужасе вздрогнул: он пытался нащупать револьвер. И все это время выкрикивал: «La rivoltella!»[5] вперемежку с именем Гарибальди. Я уверен, что он был одним из марсальцев, может быть последним. Он придавил меня к полу и не давал шевельнуться. Вдруг он на мгновение разжал руку; воспользовавшись этим, я перевернулся на спину и так отчаянно закричал, что мой крик, казалось, мог разбудить весь город, но наша палата, к несчастью, была в стороне, и яростно свистел ветер, и потому мой зов остался без ответа. Я сообразил, что помощи ждать неоткуда, и, собрав все силы, уселся на него верхом и дал ему такую зуботычину, которая, уж кажется, любому идиоту прочистила бы мозги, да только не моему — он еще раз пробормотал: «La rivoltella!», и руки его разжались.
Я поднялся, подобрал книгу и плеснул ему в лицо холодной воды. Итальянец очнулся, встал на ноги, искоса взглянув на меня, уселся на свое обычное место и, понурив голову, завел своей неизменный монолог, только без обычных «rivoltella». Я же постоял немного, пока не отдышался, одернул и отряхнул пиджак, несколько раз глубоко вздохнул, потом сел на стул и собрался было читать, но ничего не вышло — эта история совсем выбила меня из колеи. Я даже почувствовал что-то вроде угрызений совести. Ну а что было делать, утешал я себя. Уговаривать его было бесполезно. Время шло. Он все что-то бормотал, а я до конца дежурства так и не мог опомниться, молча сидел, сжимая в руках книгу. К счастью, на следующий день пришел пароход, и наши мучения кончились: сумасшедшего повезут теперь в Вальпараисо. Правда, поднять его на борт разрешили лишь в день отплытия и буквально за секунду до отхода, но нам уже оттого было легче, что осталось потерпеть каких-нибудь два-три дня, не больше.
Наконец, препоручив нашего итальянца свирепому косоглазому боцману, мы с моим напарником сошли на берег и, хватив в честь освобождения по три бутылки на брата, свалились замертво. Так я и просидел в Пунта-Аренасе всю зиму, всю зиму слушал, как свистит на улице да завывает в печных трубах ветер. Морозы стояли лютые, и ели мы больше консервы, а все-таки на жизнь жаловаться не приходилось, даже жирок себе нагуляли. Но не для того же я сбежал из дому, чтобы похоронить себя в Пунта-Аренасе. Пришла весна, стаял снег, и вот в один прекрасный день я увидел у причала военный крейсер, то бишь всю мощную эскадру Республики Уругвай. Два дня я простоял на молу, не сводя глаз с крейсера и прикидывая в уме, сколько в нем длины и каково водоизмещение, осадка, какой паек дают матросу и как мне на него проникнуть и вырваться на север, в Атлантику.