— Вводится.
— А зачем?
— Слышь, сопянос, ты свои звуки… и сопли прикрой, — взорвался Чуприянов. — Это не рабство, а демократия, идиот! Это чтоб тебе лучше было, понял?
— Кому лучше-то, Михалыч? От назаровских! Кому?
— Че пристал, хныкало?! Правду ищешь?
Чуприянов потянулся за бутылкой.
— Я… в общем… в Эфиепах не был, — не унимался Егорка. — Там, где коммуняки у негров бананы отбирают. Только сча у нас — не рабство, потому как я вот на Михалыча… могу аж анонимку подать, и ее ж, депешу мою, где надо мигом рассмотрят. У нас, в Сибири, такой порядок до сих пор в действии. Что ж плохого, если я правду пишу, пусть и без подписи, потому как жены боюсь и от нее скрываюсь? Какое ж тут рабство? Где?! А у счиренков назаровских… у физкультурников… нас на работы строем погонят, мы ж как пленные будем! И вся путанка, мил человек, отсюда пойдет. Ты, Михаила, — повернулся он к Чуприянову, — звиняй: мы Назаровских знам! Эти люди — не люди! И деньжиш-щи, Михалыч, у них откеда? Это ж с нас деньжищи! С палаток… разных… зазевался кто, какой-нибудь съездюк… вот и получил в дыню, дороги-то на Красноярье вон каки широкие!
От физкультуры… ихней, — горячился Егорка, — прибыль, видать, большая была, раз они с-ча целый завод забирают! В школах у нас таки деньжиш-щи не плотют… — напомнил он.
Егорка опасался, что его не поймут, и для убедительности перешел на крик.
Он говорил, а Чуприянов теплел, — люди в Сибири говорят на одном языке, их так и зовут: сибиряки!
— А ващ-ще, мил человек, — Егорка косо смотрел на Петракова, — когда назаровские к власти придут, они ж всю деньгу, в выборы всаженную, на нас, дураках, отрабатывать станут. На ком же исшо?..
— Так ведь ныне не сладко, — с улыбкой возразил Петраков.
Ему нравился этот человек.
— Не сладко, да, — согласился Егорка. — Но болышой-то беды нет! Недостатков по яйца, а беды нет. Потому как мы пока не говно, а при них станем говно, точно тебе говорю!
Петраков снова взял вилку и снова положил в тарелку кусочек хариуса, уже последний: не пропадать же добру!
— Погано живем, скушно, — Егорка еще и руками для убедительности размахивал, — Москву вашу не видим, потому как билет дорогой, но деньгу у нас никто пока не отымает. Деньга еще есть. Жизнь есть! А эти ж все отберут! Михалыч у нас — начальник с кулаком, но он не тухтач, с ним мы всегда договориться могем. А к тем-то гражданам запросто не подойди! Они так фаршмачить начнут… все с нас выгребут, прямиком до нитки, они ж вощ-ще нам платить не будут, потому как не умеют они платить!
А без денег не люди мы станем и опустимся. Озвереют ведь все: это собаки без денег обходятся, а человеку как без денег? Они ж у человека главная защита. Да нам и самим за себя стыдно станет, хотя б и перед детишками родными, во, значит, в какое состояние погрузимся. А как потом выходить будем? Кто подскажет? Опосля-то будет уже навсегда. Да и не спросит с нас никто, потому как эта страна уже не наша станет!