Армеллин стоял у окна. Взрослый, собранный, бесконечно чужой. Наама попробовала соотнести его образ с малышом, которого помнила, и не смогла. Время, когда она заботилась о нем и любила его, было отравлено безумием. А последние двадцать лет — ненавистью и виной.
— Ты просила о разговоре?
— Просила.
О чем им говорить? Может ли одно «прости» возместить потерянные годы? Можно ли вообще ее простить?
Она уже просила однажды прощения. Еще в Грейторн Холл. Тяжелый и трудный разговор, оставивший после себя опустошение и облегчение. Мэл не простил ее тогда, но почему-то пожелал избавить от Андроса.
— Я слышала: ты женился. Поздравляю. Таисия замечательная.
— О да, — он повернулся и на замкнутом лице вспыхнула совсем не свойственная ему мечтательная улыбка. — Она — мое счастье.
— Как все прошло?
Мэл пожал плечами.
— Как всегда на подобных сборищах: шумно, пафосно, много народу и суеты. Но иначе нельзя: положение обязывает. Мы думаем подождать месяц и устроить тихое торжество в кругу близких. А это для прессы и общественности, сама понимаешь… — он осекся и испытующе посмотрел на Нааму. — О чем ты хотела говорить?
— Я… — слова давались с трудом, звучали хрипло и сдавленно, — хотела попросить прощения…
— За что?
— За все.
Сын нахмурился и сложил руки на груди, рассматривая ее сквозь стекла узких очков.
— «Все» — это слишком много, Наама.
Она дернулась, словно от удара, услышав свое имя, но продолжила.
— Много. Не надеюсь, что ты простишь, но все равно скажу это. Прости. Я виновата перед тобой, как только может быть мать виновата перед своим ребенком. Я не хотела тебя. Не ждала, мечтала избавиться.
Ненавидела. Круглый, как арбуз, живот, постоянная тошнота. Ощущение, что в теле растет что-то чужое, гадкое. Мерзкий выродок, отродье ди Небироса.
Дважды Наама пыталась вытравить плод. Αндросу пришлось устроить круглосуточную слежку, чтобы не дать ей навредить себе или ребенку.
Годы после родов тонули в дымке безумия. Постоянно орущий сверток — крохотные ручки и ножки, от вида которых в душе внезапно расцветала нежность. Слюнявая беззубая улыбка — она предназначалась Нааме и была прекрасна, но фиалковые глаза детеныша снова напоминали о его отце, и нежность сменялась обжигающей яростью.
Рассудок метался между исступленной ненавистью и такой же исступленной любовью. Однажды Наама обнаружила себя с кинжалом в руках над кроваткой. Γде взяла? Что собиралась с ним делать?
Тогда она отбросила оружие и упала на пол, заходясь в рыданиях. А потом еще несколько дней не осмеливалась приблизиться к сыну.
Когда ей впервые пришла в голову эта мысль? Мысль, примирившая с существованием ребенка, позволившая любить его. Один ди Небирос убьет другого и подарит ей свободу.