Безумие согласилось: хороший план. Просто отличный план. Кто будет ждать удара от ребенка?
Сын тоже согласился. Для него это была игра…
— И когда Андрос сделал это… я не смогла защитить тебя.
Больше всего хотелось сейчас уйти, забиться в безопасное укрытие, сбежать от безмолвного обвинения во взгляде. Но Наама не двинулась с места.
Армеллин побледнел. Несколько мгновений он разглядывал ее, а потом губы демона скривились в горькой усмешке.
— Никто бы не смог. Но почему ты не пришла тогда? Я ждал тебя… я бы руку отдал, чтобы увидеть тебя! А ты не пришла…
Она съежилась.
— Меня не пустили.
«Я наказал щенка, — сказал тогда Андрос. — Велел отрезать ему крылья.»
В тот миг стало холодно, из мира исчезли краски и звуки. Непомерный, неподъемный груз вины придавил к земле, почти раздавил. Не было ни сил, ни желаний, ни даже слез.
«Но я знаю, кто на самом деле виноват, и ты тоже будешь наказана.»
Она приняла эти слова даже не равнодушно, с радостью. В душе Наама была согласна — она заслуживает наказания. Самого сурового, самого жуткого.
Он наказал ее с невиданной жестокостью. Но все равно недостаточно.
Дни и ночи между похотью и болью. Бешенство в фиалқовых глазах, рычащий голос: «Я пр-р-редупреждал тебя, На-а-ама». Волны похоти от наркотика, прокатывающиеся по телу. Это не страшно. Страшно было думать о том, что она натворила в своей неуемной жажде мести. Страшно понимать, что способен сделать Андрос с их общим сыном, чтобы причинить ей боль.
— Сначала меня не пустили, а потом…
Она не пришла. Ни тогда, когда снова смогла ходить после наказания. Ни позже. Отреклась от Мэла на словах и в душе. Освободила от себя, не позволила ему стать заложником в их с Αндросом разрушительном противостоянии. Оставила одного.
И ее место занял Андрос. Учил его. Воспитывал. Лепил свое подобие — день за днем, год за годом. Наама видела, как Мэл послушно копирует ужимки и манеры ди Небироса и ненависть, помноженная на чувство вины, снова разгоралась, испепеляющим, сжигающим душу огнем.
Так было годы. А потом появилась Тася…
Голос срывался, когда она говорила и говорила, обнажая душу, вытаскивая на свет все, что копилось и оседало в ней годами. Ноги подламывались от слабости, Наама опустилась на диван, но не замолчала. Не раньше, чем выплеснула все.
— Я виновата. Прости, если можешь. Α я себя никогда не прощу, — последние слова потонули в слезах. Γорьких, как сама жизнь. Наама спрятала лицо в ладони и заплакала.
Мэл сел рядом. И вдруг обнял ее. Положил руки на плечи, прижал к себе, словно приглашая выплакаться на своем плече. Какой он большой, совсем взрослый. Родной и чужой. Прошлого не изменить, не исправить сделанных ошибок. Можно только сожалеть…