Умонастроения доктора Грантли не должны нас удивлять: они — поросль от многовекового корня церковного господства, и хотя иные стволы сегодня обезображены древесными грибами, а иные высохли, разве мало они дают доброго плода, за который мы благодарны? Кто может без сожаления спилить мёртвые ветви старого дуба — бесполезные, но, ах, всё ещё такие красивые, или выкорчевать остатки древнего леса, не думая, что эти деревья некогда служили защитой молодым росткам, место для которых теперь так безапелляционно, так грубо требуют освободить?
Архидьякон, при всех своих достоинствах, не отличался деликатностью и, войдя в смотрительскую гостиную, сразу после утренних приветствий начал обличать «гнусного Джона Болда» в присутствии мисс Хардинг, хотя справедливо подозревал, что имя его врага ей небезразлично.
— Нелли, дорогая, принеси мои очки из дальней комнаты, — сказал смотритель, оберегая чувства дочери.
Элинор принесла очки — в её отсутствие отец пытался окольными фразами объяснить своему чересчур практичному тестю, что лучше не говорить при ней о Болде, — и ушла к себе. Никто не рассказал ей про Болда и богадельню, но она женским чутьём чувствовала: что-то неладно.
— Скоро нам придётся что-нибудь предпринять, — начал архидьякон, вытирая лоб большим пёстрым платком, ибо он, спеша успеть по всем делам, шёл быстро, а день выдался жаркий. — Вы, конечно, слышали про петицию?
Мистер Хардинг нехотя признал, что слышал.
— Итак, — продолжал архидьякон, не дождавшись, что мистер Хардинг выразит своё мнение, — вы понимаете, что мы должны что-нибудь предпринять. Мы не можем сидеть и смотреть, как эти люди выбивают почву у нас из-под ног.
Архидьякон, как человек практичный, позволял себе в тесном дружеском кругу прибегать к разговорным выражениям, хотя, как никто, умел воспарить в лабиринт возвышенной фразеологии, когда речь шла о церкви, а слушателями были младшие собратья.
Смотритель по-прежнему безмолвно смотрел ему в лицо, еле заметно водя воображаемым смычком и зажимая воображаемые струны пальцами другой руки. Это было его всегдашним утешением в неприятных разговорах. Если беседа огорчала его сильно, движения были короткие и медленные, а верхняя рука внешне не участвовала в игре, однако струны, которые она зажимала, могли прятаться в кармане у музыканта, а инструмент — под стулом; но когда его сердце, его чуткое сердце, проникнув в самую глубину того, что было ему так мучительно, находило выход, — он начинал играть более быструю мелодию, перебирая струны от горла, вниз по жилетке, и снова вверх, до самого уха, рождая экстатическую музыку, слышную лишь ему и святой Цецилии, — и не без результата.