— В какой-то степени, — подтвердила она очень серьезно.
— И ты меня… не так чтоб радуешь. Вот скажи: ты действительно собираешься замуж за Колю?
— Действительно.
— Я ничего не понимаю, но не будем копаться в психологии. Постараемся забыть, а?
— Забыть?
— Ну… не придавать слишком трагического значения.
Сделай такую божескую милость, ради него.
— Сделаю, если вы прекратите свое идиотское следствие. Хладнокровно сказано и на «вы»; и я постарался слегка охладить пыл.
— Не могу, Мария. Это сильнее меня.
— Может, вас признают невменяемым?
— Признавайте кем угодно, все равно. Я должен освободиться, понимаете?
Она усмехнулась.
— От черного монаха?
Я опешил.
— Откуда вы знаете? От Юры?
— Да нет… Просто вы тогда еще всех запугали, во время чтения, — ответила она как-то туманно. — Вы проверялись у психиатра?
Куда это она гнет? Я растерялся и ответил как дурак:
— Нет. Я только раз болел: корью в четыре года.
— Однако! Да вы настоящий мужчина.
Все труднее мне становилось говорить с ней. Что-то стояло между нами — не только то утро, нет — что-то тяжкое, страшное. Я отмахнулся от «психологии».
— Вчера кто-то побывал в моем кабинете. С двух до трех. Вы не заходили?
— Я — нет.
— А кто?
— Не знаю. Я подумала: вы.
— Ну, ну?
— Из мансарды услышала скрип двери и шаги.
— Мужские, женские?
— Не могу сказать определенно. Кто-то вошел и вышел.
— Сразу?
— Нет, была пауза. Что-нибудь пропало?
— Пропало, — подтвердил я, с благодарностью помянув сына: «Никакая любовь не заставит распустить язык. Дипломат!»
— Что пропало-то?
— Пятно на картине.
— Звучит загадочно, — она помолчала в раздумье. — А мне уж было показалось: ваш издатель рукопись спер.
— Что-что?
— Я видела из чердачного окошка, как Григорий Петрович сюда направляется.
— И после услышали шаги в кабинете?
— Через какое-то время. Я не засекала.
Как-то мирно мы заговорили, по делу, без напряга. Я поддался внезапному порыву:
— Мария, простите меня.
— За что?
— За вчерашнее.
Я наконец решился взглянуть в коричневые, с золотистым блеском глаза: какой мрак. Нет, не простит.
— Можно подумать, что это самое большое ваше прегрешение, — небрежно отмахнулась она.
— Господи, куда ж больше-то!
— Вам сколько лет?
— Сорок пять.
Она улыбнулась. Пышные, очень красные губы, ненакрашенные. Я сказал очень тихо:
— Но невинных невест я не соблазнял, клянусь.
Мария молча улыбалась.
— Расскажете сыну?
— Может — да, может — нет.
Вот на каком поводке она теперь будет меня держать! От калитки послышались шаги, Мария спросила злым шепотом:
— Ну что, покаемся?
— Как вам угодно, — процедил я бесстрастно, стараясь сохранить несуществующее достоинство. И перевел дух: из-за угла дома возник Милашкин, остановился в нерешительности.