— Помнил. Ребенком. Подростком — вы заходили к Коле. И еще я запомнил девушку во дворе в белой шубке. А не узнал, потому что был тогда в запале… не связал с вами.
— Дедушка вышел у вас очень живой и зловещий, но вы не все угадали.
— Например?
— У нас не было драгоценной чаши для причащения, вообще ничего церковного, ни одной иконы.
— А если он от вас прятал?
— Зачем? Он сам от всех прятался, от чужих, конечно. От жизни. Вы в чем-то усложнили, а в чем-то упростили его образ. Дедушка не был вором, он горел за мировую революцию.
— Что-то я за ним не замечал.
— В юности.
— Знаете, мировая революция отлично сочетается с деяниями из Уголовного кодекса и требует золота и золота. Он вам рассказывал о своей юности?
— Об этом — нет.
— Отчего же вы так уверены в его чистом «горении»?
— Я так чувствую, я его люблю.
— И похоронили в Спасском монастыре?
— Мне про монастырь Юра сказал.
— Понятно. Может быть, вы все же поведаете, о чем написал Прахов в завещании?
— Это не завещание, просто записка в запечатанном конверте. На конверте написано: «Машеньке вскрыть после моей смерти». Текст: «Моя дорогая девочка! Прошу о последней милости: тело мое сжечь, а прах развеять над водой, чтоб памяти обо мне нигде на земле не осталось. Твой дедушка». И подпись.
— И все?
— Все.
— А состояние?
— Какое состояние?.. Кооперативную квартиру с обстановкой он отдал мне еще при жизни, по дарственной.
— А деньги? Драгоценности?
— Леон, вы романтик. На сберкнижке у дедушки осталось пять тысяч.
— На что же вы живете?
— На аспирантскую стипендию. И подрабатываю на кафедре. Сейчас у меня отпуск.
— Мария, похоже, вас обокрали.
Она усмехнулась, обожгла меня усмешкой, прошлась по кабинету, взяла с кушетки картину, вгляделась.
— Вам все мнится византийский потир с каменьями?
— Но ведь кто-то хотел погубить вашего прадеда. За что?
— Да ничего подобного! — Она оглянулась через плечо, я опустил глаза. — У вас перепутался литературный вымысел с действительностью после убийства… или до?
— Убийства Марго?
— А что, было еще одно? Два? Три?..
— Как странно вы говорите, Мария. Вы надрываете мне сердце.
— Правда? Это хорошо.
На смуглом прелестном лице мелькнуло выражение жестокости; а ведь только что передо мной была такая милая доверчивая девочка. Контраст раздражал и мучил.
— Почему вы унесли Нестерова из спальни? Побоялись осквернить «Отрока» нашим грехом?
Первый порыв мой тогда и был таков, угадала.
— На картине была кровь.
— Вы бредите? — Доверительный тон уже давно сменился на прежний — небрежно-вызывающий. — Чья кровь?
И я сорвался, отрезав, как последний мужлан: