- Нет, - хмуровато' улыбнулся старик.
Его всерьёз обрадовало, что эта молчаливая, большеглазая девочка похвалила его работу. И вот не отходит который уж час. Да и про берёзу, пожалуй, верно. Может, под-желтить её малость? Или нет, подсинить? Тучи, проходя, так часто меняют освещение, то даря, то отнимая у берёзы солнце, что и не поймёшь, какая она - тёплая ли, холодная. Вот девочка сказала: «Грустная». А ведь верно! Одна стоит тут. «Печальная»… И верно, запечалишься, когда близких никого. Старику ли это не понять? А вот не понял - поняла девочка.
Откуда она взялась? Вчера будто ездила в коляске, а сегодня, глядь, стоит перед тобой - длинноногая, худющая - и знай себе спорит со стариком.
- Ладно, буду тебя учить, - неожиданно и для самого себя сказал Черепанов. - Серьёзно надумала или так, для баловства?
- Серьёзно…
- Ну, тогда держись. Я ведь злющий, придира, нетерпеливый.
- Я знаю.
- Откуда это? - Старик бранил себя так, на всякий случай, и его неприятно удивило, что девочка согласилась с ним. - Кто это тебе обо мне наговорил?
- Так ведь я же соседка ваша, - просто ответила Таня. - Меня Таней зовут. Таня Васильева. Не знаете?
- Знаю, озорница, неслух, - решил не остаться в долгу Черепанов. - Хуже иного мальчишки. Наслышан! Не пойму только, чего это ты со мной-то тихоней прикидываешься.
- А я разная, - сказала Таня. - Мне так интереснее. И потом, ведь вы рисуете. Разве можно шуметь, когда человек рисует?
- Не рисую, а пишу, - смягчился старик. - Маслом. Понятно?
- Нет, но я пойму, я обязательно пойму, - поспешно проговорила Таня. - Смотрите, берёза-то!
- Или улетела?
- Не улетела, а только ветер подул - и ей стало веселее. Теперь правильно, она белая. Только теперь листья совсем иначе у неё. Будете перерисовывать? - И тотчас поправилась: - Переписывать? Ох, как это трудно - рисовать!
И, вдруг решившись, она взяла из ящика маленькую, испятнанную краской кисточку и зачем-то быстро поднесла её к лицу, точно понюхала или поцеловала, старик не разглядел.
Домой Таня пришла уже в сумерки. Распахнула дверь из сеней и переступила порог - одна нога в комнате, другая в сенях. Огляделась. Два окна ещё сверкали закатным, вдруг объявившимся к вечеру солнцем, но в комнате всё же было темновато. Свет в комнате лежал золотыми полосами лишь на одном-единственном стуле, на столе, на одной-единственной половице. И ещё чуть-чуть на бабушкиной иконе. Это была совсем маленькая медная картинка, вся очень тусклая. Сейчас ей повезло: солнце, проглянув, тронуло и её.
Как всё-таки замечательно смотреть на всё, чего касается солнце! Ведь вот даже эта половица в глубоких старческих трещинах-морщинах, какая она сейчас весёлая. Она будто подмигивает Тане всеми своими проглянувшими сучками. И стол, старый-престарый, даже издали знакомо пахнущий клеёнкой, даже он просветлел, стал гладким, сытно дохнул свежим хлебом.