— Нас бы с тобой городовой оттуда живо наладил, — сказала мама.
— Почему наладил бы?
— Эко ты, голова! — вмешался отец. — Почему да почему! Ну вот, забредет, например, курица в гусиную стаю, так они ее сейчас и защиплют и выгонят. Чужая, дескать, портишь нашу породу. Так и тут. Господа собрались, кататься поехали, а среди них вдруг молочница в косынке затесалась! Этого они не потерпят.
— А почему?
— А потому, что они господа, а мы простые; они богатые, а мы бедные; они знатные, а мы мужики, — с нетерпением сказала мама. — Если бы мы так вот взяли бы да поехали, над нами все смеялись бы. Тебе хочется, чтобы над нами смеялись?
— А почему смеялись бы?
— Потому что мы одеты плохо, потому что мы и сидеть-то на лихаче как следует не умеем. Потому что это господское дело на лихачах кататься, а не наше.
— А почему не наше?
Мама потеряла терпение:
— Ступай займись чем-нибудь. Вырастешь — тогда поймешь.
Хоть бы уж поскорей вырасти!
После этого пестрого, веселого праздника словно еще глуше, еще тоскливее стало на Старой Божедомке.
В доме было тихо. Все говели, ходили в церковь. Кузьмич не пропускал ни одной всенощной. Усталый, с черными руками, с закопченным лицом, приходил он с работы, поспешно умывался, поспешно обедал и шел в церковь. Каждый раз он звал с собой Анну Ивановну, но у нее каждый раз то голова до страсти болела, то до страсти болел зуб…
— Плохо тебе на том свете будет, Аннушка! — предостерегал ее Кузьмич и уходил один.
На последней неделе поста пошли говеть и мама с Соней. Батюшка в школе сказал, что говеть надо обязательно, что надо очиститься от грехов, и тогда бог все простит.
— Мам, а если кто человека убил, бог все равно простит? — спросила Соня.
— Конечно, простит, — ответила мама.
— Мам, а если этот человек разбойник, то все равно?
— Все равно.
— Ну, а если его бог простит, а он потом опять человека убьет и опять прощения попросит, то простит?
— Какие-то ты неподходящие вопросы задаешь! — сказала мама.
Они вошли в маленькую приютскую церковь. Колокол жиденько позванивал над головой. Народ тихо стоял и молился.
Мама и Соня прошли поближе к алтарю. Запели певчие; чистые печальные голоса приютских девочек заполнили церковь.
— Мам, мам, слышишь? — зашептала Соня, дергая маму за руку. — Вон Саша поет!
— Молчи! — остановила ее мама. — В церкви нельзя разговаривать.
Соня крестилась, когда все крестились. И на колени становилась, когда все становились. Она боялась сделать что-нибудь не так, а то бог увидит и накажет.
Но через некоторое время она опять подергала маму за руку: