— Господин Балабанов, я с ужасом убеждаюсь, что все мои доводы относительно моей непричастности к подполью вас не убедили.
— Мерзавец! — закричал он, выхватил браунинг из кобуры, сорвался с места и, обогнув стол, подбежал ко мне. — Заговоришь! Заговоришь! — орал Балабанов, потрясая револьвером перед моим лицом. Затем быстро возвратился к столу и позвонил.
Вошел подпоручик с костистым лицом.
— В работу! — приказал Балабанов, ткнув в мою сторону браунингом.
— Вперед! — приказал мне подпоручик, указывая на дверь, и двинулся следом за мной.
Мы шли по коридору первого этажа, впереди тускло светила висящая на шнуре голая электрическая лампочка.
В конце коридора оказалась лестница, ее щербатые каменные ступени вели вниз. Пахнуло гнилью. Я вместе со своим конвойным оказался в подвальном помещении. Низкий сводчатый потолок давил на плечи. Посередине стоял грубо сколоченный стол. Нас встретил коренастый фельдфебель.
— Все готово, Никонов? — спросил подпоручик.
— Так точно, ваше благородие! — фельдфебель поднял руку с шомполом и со свистом рассек им воздух.
— Раздеться до половины! — приказал подпоручик.
Непослушными руками я снял с себя одежду.
— Ну что, будем говорить?
— Я не большевик, господин подпоручик. Меня арестовали по ошибке.
— Я тебе покажу „не большевик“! — он постучал рукояткой нагана по моему лбу. — Говори, сукин сын!
…К моему удивлению, меня так и не взяли по-настоящему „в работу“. Велись только психические атаки, подобные той, что была в подвале.
Снова и снова грозили шомполами, создавали впечатление приготовления к экзекуции… И так с момента ареста до суда — все семнадцать дней, Они слились в один напряженный и изматывающий день. В долгие, мучительные часы допросов в контрразведке я не раз с тоской ожидал, когда же наконец придет та расправа, которая лишила бы меня сознания и избавила от самой страшной пытки — пытки ожиданием.
Как-то во время одного из моих переходов из тюрьмы в контрразведку меня увидели мои знакомые. Они, видимо, сообщили Леле, потому что, когда я шел обратно в тюрьму, неподалеку от контрразведки увидел ее.
Леля, в светлой широкополой шляпе и тальме, стояла на фоне белой стены длинного одноэтажного дома вместе с моими знакомыми; она невольно выделялась среди них своей статью и воспринималась как королева со свитой.
Леля приветливо махнула мне рукой в белой перчатке: мол, не унывай, надейся. Вспомнилась освещенная солнцем мраморная лестница в харьковской гостинице и спускающаяся по ней Леля; она шла ко мне как спасение.
Когда мы повернули на другую улицу, меня внезапно осенила догадка: это Леля сделала так, чтобы меня не пытали физически, как-то через своих поклонников в высших местных кругах сумела повлиять на контрразведчиков — уговорить их не переходить границ при допросах. Может быть, и с самим Балабановым говорила. Да, да, конечно!