– Котёнок! Ну, просыпайся уже! Я больше не могу…
Она вздохнула, потянулась, открыла сонные глаза и вытаращилась на него с изумлением:
– А я думала, мне приснилось…
– Ничего не приснилось, все так и есть.
– Ну подожди, что ты делаешь…
– Я не могу подождать.
– Не можешь?
Каринка вдруг прямо посмотрела ему в глаза, как будто пыталась заглянуть в душу, и он первым отвел взгляд. У нее было странное выражение лица, и когда в самом конце она вскрикнула, а из-под опущенных ресниц потекли слезы, Димка вдруг испугался:
– Я сделал тебе больно? Прости.
– Ты сделал мне хорошо. Глупый…
Неожиданно все стало легко и нестрашно. Они, наконец, совпали, их разные сущности слились воедино, и уже непонятно было, почему раньше никак не получалось просто обнять, просто поцеловать, просто потискать, и Димка только этим и занимался, пока она пыталась приготовить завтрак, и Каринка, наконец, взмолилась, когда он в очередной раз посадил ее на колени:
– Ну что ты со мной делаешь? Я не могу. Зачем ты меня заводишь?
– А ты заводишься? – Он улыбался и был страшно доволен, она видела.
– Завожусь!
Каринка укусила его, и завтрак был забыт окончательно.
На вторую ночь Каринка его не оставила:
– Все, иди уже. А то я умру.
– Да выживешь как-нибудь…
– Да ты сам-то не выживешь.
– Я? Да я супермен!
– Господи, иди, супермен. Позвони, как приедешь.
– Ладно…
– Ты уронил что-то…
Она нагнулась за цветной глянцевой бумажкой, сложенной гармошкой – буклетик выставки, выпавший у него из кармана куртки. Димка дернулся было за ним – вот черт! Но Каринка уже подняла и разглядывала.
– Да это я был на Кузнецком и зашел… случайно.
Зашел? На выставку? Димка? Затащить его на вернисаж было неимоверно трудно, и Каринка всегда прилагала массу усилий, чтобы «приобщить» Димку «к прекрасному». «Да не хочу я приобщаться, я ничего не понимаю, мне скучно», – ныл он, а тут пожалуйста.
– Я не знала, что ты такой поклонник керамики. Или кукол? Там и куклы, надо же! Красивые?
– Красивые.
Она взглянула – Димка помрачнел, и Каринка, наконец, внимательнее прочла текст: «Ана Самойлова, живопись»… Ана? Почему с одним «н», интересно…
– Это она, да? Твое индейское лето?
– Да.
– Ты что… Ты ее там встретил?
– Нет, ее не было. Просто картины.
И он вздохнул. Он не помнил, что там были за картины – пейзажи, натюрморты? Наверно.
– Да выбрось ты это!
– Сам выбрось! – И она засунула буклет ему в карман.
– Карин?
– Иди, иди! Все хорошо! Позвони! – и поцеловала.
Так вот оно что. Вот почему… Димка был такой нежный, и она, дура, навоображала бог весть что, а он просто пытался забыться. И цветы принес. Отец всегда притаскивал матери букет, когда чувствовал себя виноватым – мама радовалась, а Каринка видела его насквозь: глаза бегают по сторонам, улыбка фальшивая. А теперь вот и сама получила. Но ведь она нравилась Димке, нравилась! Он хотел ее, да еще как! Каринка полночи не спала от счастья – как можно было спать, когда он был здесь, рядом, в ее постели, в ее доме? И что все это значит? Как жить? Как ей тягаться с этой неведомой Аной с одним «н» – чушь какая-то! И надо ли тягаться? Может ли синица тягаться с журавлем? Маленькая, славная синичка, забавная, ласковая, своя, близкая! Семечек ей насыпь, она и рада – прыгает, щебечет. А журавль далеко, высоко. Недоступный, прекрасный, загадочный, притягательный. Что выберет Димка: синицу в руках или… журавля в небе? А если все-таки выберет синицу, что он сделает, заслышав внезапно трубный крик журавля?..