Я отдаю малышку няне. Диана негромко посапывает на кровати. Я тоже ухожу. Буду приходить часто-часто, буду заботиться об этой малышке, воспитывать, когда она вырастет. Колеса кареты тяжело идут по заснеженным улицам. Завтра отправлюсь в Сен-Сюльпис молиться за душу Марианны, и не будет больше в моих молитвах ни ненависти, ни злобы. Буду молиться за Марианну, за свою сестру, за женщину, которая причинила мне самую сильную в жизни боль.
Есть вещи в этом мире, которые нельзя простить. Да и не должны мы прощать.
Но я ее прощаю.
Я могу.
Париж
Май 1799 года
Входят две молодые дамы, как всегда чем-то недовольные и готовые к пререканиям.
– Но, бабуля, почему ты сидишь одна? И в темноте? Я каждый раз велю Софи раздвигать портьеры, и каждый раз мы приходим и застаем одну и ту же картину! – Елизавета, старшая из двух сестер, в свои двадцать лет любит покомандовать.
– Как здесь душно! – вторит ей Клара, усаживаясь на диван напротив моего кресла. – Бабуля, на самом деле не знаю, как ты это терпишь. Почему ты упрямишься и живешь в темноте? – У Клары ужасный простонародный акцент, она еще и шепелявит, напоминая мне немного ту женщину… забыла уже, как ее звали. Помнится, она носила лавандовый цвет. По всей видимости, такое жеманство и простонародная речь с вкраплением уличных словечек сейчас в моде.
Я молчу, в последнее время я вообще мало говорю. Всякий раз, когда мы заводим этот разговор, я им уступаю, но только пока они в гостях. Признаться, я предпочитаю темноту. В этой жизни я уже повидала все, что хотела увидеть, и теперь мне нравится полутьма. Я не боюсь привидений, поскольку единственные призраки в этой комнате – обрывки воспоминаний, всплывающие в моей памяти. Они носятся по комнате и прячутся за диванами, но совершенно безобидны для такой дряхлой старухи, как я.
Елизавета отдергивает тяжелые портьеры, отскакивает от окна, кашляет и смахивает пыль со своей розовой хлопчатобумажной блузки. Широкий пучок света, в котором кружатся пылинки, делит комнату надвое и освещает висящий над камином портрет Дианы. Она – единственная, кто разделяет мое одиночество; одна бровь вопросительно приподнята, и даже в темноте я знаю, что она рядом со мной. А в присутствии Дианы невозможно хандрить.
Эти молодые леди, мои праправнучки, приходят каждую неделю, полагая с присущей юности заносчивостью, что их визиты меня радуют. Думаю, что они вносят в реестр добрых дел свои милостивые посещения. Честно говоря, мне до них нет дела; они грубы и беспечны, ни намека на то изящество, которым обладали женщины в дни моей юности. Но мне кажется, что я должна быть признательна и за это, поскольку они – все, что осталось от моей семьи.