В общем, не поймешь, кого бить будут, когда время придет, но филологов точно всех вырежут, сильно на них народ осерчал. А инженеров, может, кого и оставят. Однако его преподобие отец Калистрат, младший хранитель траверзы внутреннего киля, человек строгий и незлобивый, большой любитель нильской сельди и один из крупнейших специалистов в области трансцендентальной археологии, благословил меня на филологическое служение и лично рекомендацию написал раввину-настоятелю. Значит, ничего о ратниках Траверзы Завета так-таки и не слыхал?
— Ничего, — признался Фридрих. — Может быть это военная тайна?
— Нет у меня от тебя никаких военных тайн. Ну, разве что парочка. Ну, что, по сто грамм шнапса? Рейхсминистерского? Или песаховки? Наркомовской?
До сих пор Фридриху не доводилось пить ничего крепче шабатней настойки, но вот, время пришло подняться на новую ступень познания бытия, и он сумел оценить метафизический смысл происходящего. В такие мгновения непостижимым образом решается судьба, если не на всю оставшуюся жизнь, то, по крайней мере, до следующего такого мгновения. Не хотелось Фридриху начинать свою взрослую жизнь со шнапса. Видимо, гены запротестовали. Все-таки, он был русский еврей, а не какой-нибудь иностранный.
— Мне бы водки, — твердо заявил он.
— Хозяин — барин, — развел руками староста. — Но смотри, шнапс, в отличие от водки, в этой стране всегда настоящий. А водка — что водка? Никогда не знаешь, а настоящая ли она.
— Это и есть настоящая водка, — уверенно произнес Фридрих.
— Тоже правильно, — согласился староста. — И откуда только знаешь. И поэтому закусывать будем продуктом повышенной кошерности, попросту говоря — трефным, чтоб не отравиться.
Он принялся доставать из рюкзака баночки из разряда тех, что не дай Бог не по праздникам в качестве чего-то ни в малейшей степени не стоящего гастрономического внимания приносила домой мама Фридриха.
— А где, в самом деле, Оля? — после того, как были приняты первые в жизни двести грамм галутного национального напитка, делая некоторые усилия, чтобы как ни в чем не бывало владеть своим речевым аппаратом, поинтересовался Фридрих и тут же добавил. — Да, я жид. А что ты против жидов имеешь?
Староста примирительно высказался насчет того, что есть, мол, жиды, а есть евреи, но потушить вспыхнувший пожар словами было уже невозможно. Фридрих всерьез вышел из-под контроля и прямиком направился в гущу событий, где как раз начались танцы, в которых только Лена не принимала участия.
Она оставалась все еще благодарной, но уже весьма встревоженной зрительницей, в то время как юноши, сбросив рубахи, упоенно, каждый на свой лад, исполняли перед ней что-то вроде танца живота. Кое-кто уже успел снять брюки и отплясывал, оставаясь только в трусах. Фридрих решительно подсел к Лене, привлек ее к себе и, не встретив малейшего сопротивления, поцеловал. Покончив с поцелуем, он в наступившем затишье, в котором ничего, кроме стука колес, не осталось, спросил проникновенно: