Я, как и все, поклонялся ему, но расстояние между нами было непреодолимым.
Впрочем, мне было достаточно, что я его вижу и слышу. Вторым человеком, к которому я сторонкой присматривался, была молодая женщина, высокая, статная, очень смелая в обхождении, со смуглым цветом лица и блестящими черными волосами, собранными в кок. Она больше походила на цыганку, чем на даму — это впечатление усиливали ее длинные серьги и браслеты — однако литераторы, собиравшиеся у Языкова, всегда оказывали ей почтение.
Так вот однажды на вечере у Языкова какой-то незнакомый мне до тех пор хвастун и пустомеля, по фамилии, кажется, Комаров, проникновенно рассказывал о своих мнимых успехах, причем заврался самым невероятным образом.
Все слушали его со снисходительным видом, но неожиданно Бог, как обычно расхаживавший из угла в угол, положил ему руку на плечо.
И зачем вы столько врете, Комаров?
Лицо Комарова тут же приняло плаксивое и удивленное выражение.
О, Боже мой, зачем я лгу! — воскликнул он с пафосом и одновременно с искренним изумлением.
Нянька вас в детстве уронила — спокойно добил его Бог.
Присутствующие разразились смехом.
И тогда эта женщина взглянула на меня.
Посмотрите, господа, чудо! Наш угрюмый лицеист соизволил улыбнуться.
Она произнесла эти две фразы своим низким, словно слегка охрипшим голосом — и в первое мгновенье я не понял, о ком идет речь.
Лишь когда все взгляды обратились ко мне, а Комаров захихикал и потер руки, я понял, что она совершенно не обращая внимания на мое присутствие, не считаясь с тем, что предмет ее шутки может почувствовать себя болезненно задетым, говорила обо мне.
В этом кружке никто не считался с чьим-либо уязвленным самолюбием.
Сам Бог не принимал во внимание подобные мелочи.
Для меня это была ужасная минута.
Меня потрясло не то, что я стал предметом шутки, но то, как она меня охарактеризовала.
Угрюмый лицеист.
Меланхолия является привилегией молодых поэтов — встал на мою защиту Языков.
Я отвернулся, в передней схватил шинель.
Угрюмый.
Что же странного, что у меня нет друзей.
Никогда я не изведаю женской нежности.
Буду в их глазах угрюмым и смешным.
Если бы я был другим.
Не сумею быть другим.
Поэтому всю жизнь никого.
Обескураженный тащился я в Лицей по каменному, геометрическому Петербургу.
Только Петрашевский такой же, как я, но Петрашевского уже нет.
7
Шаги Оболенского то удаляются, то вновь приближаются, чтобы по предательски скрипящей доске пола против воли прокрасться в мою память.
Все еще Лицей.
Уведомляю вас, милостивые родители, что в отношении наук я в настоящее время шестой, а что касается поведения девятый.