В Мюнхене на него напала тоска, совершенно черная меланхолия. Как обычно, в башку лезла разная чепуха: муравьи, ползущие по его собственному телу, изогнутая бровь Инге, вдруг отделившаяся от лица и улетевшая в небо, надпись черным углем на подмосковном доме недалеко от стрельбища: «Весь мир — дерьмо, все бабы — шлюхи, а солнце — е…й фонарь».
На мюнхенском кладбище, где собрались человек сто националистов, налетела нервозность, и казалось, что все знают о его намерении убить Бандеру, и смотрят, и вот-вот укажут пальцем, и сам Степан Бандера, мрачный и торжественный, казалось, только и норовит высмотреть Богдана в толпе, впериться тяжелым взглядом ему в лоб и заорать оглушительным басом: «Взять его!»
Бандера говорил медленно, не дергался и не размахивал руками — это радовало: голова легко войдет, и остановится в прицеле, и сядет на мушку, а потом с нее свалится. Это не дерганый, никогда не стоявший на одном месте Лев Ребет, царство ему небесное!
Что смогут сделать телохранители? Заслонить? Не успеют, все будет сделано неожиданно и мгновенно. И смерть будет мгновенной. Как и жизнь.
В тот же вечер Сташинский вылетел в Берлин, прибыл поздно, неожиданно для самого себя купил букет махровых роз, хотел сменить костюм в клетку на костюм в полоску, но решил не терять время: взял такси, добрался до дома Инге, изучил список жильцов на доске с кнопками, подождал, пока кто-то не открыл подъезд, и решительно поднялся по лестнице.
Удивленная фрейлейн (на сей раз изогнутыми оказались обе брови) в длинном махровом халате осторожно открыла дверь.
— Вы? — Бровь выпрямилась, но тут же изогнулась опять. — Что-нибудь случилось? — впрочем, вопросы звучали лицемерно, ибо букет роскошных роз говорил сам за себя. — Извините, я уже собралась спать…
Попыталась захлопнуть дверь, но Богдан с неожиданной проворностью сунул ногу в щель, протиснулся в прихожую и с ходу заключил ее в объятия. Уперлась сжатыми кулачками ему в грудь, пытаясь освободиться, розы мешали ему и кололись.
— Нахал! Кто тебя сюда звал?!
Он глупо затоптался на месте, не зная, куда деть цветы, все выглядело безумно нелепо.
— А ты так умеешь?
И Сташинский начал шевелить ушами — искусство, дарованное ему природой и успешно развитое во время детских дворовых игр, — это было так неожиданно и выглядело так смешно, что Инге расхохоталась и сменила гнев на милость.
— Заходите, если уж так случилось. Садитесь, я сейчас поставлю чай…
Переоделась в красивое платье в пандан джентльменскому костюму своего кавалера, подала чай с кексом, достала бутылку мозельвейн, включила музыку.