– То, что тебе надо, раз уж хочешь у плиты жариться, – съязвила Надюша, не одобрявшая идею домашнего празднества. – Складка глубокая, чтобы не мешала посуду таскать и к духовке присаживаться. Только не забудь фартук в цвет заказать…
Он в душе страшился этой затеи. Живут себе и живут, не хуже других, и нечего заморачиваться. А про счастье… Если честно, он себе этот вопрос задавал только в первые годы, даже не вопрос – уверен был, что вот оно, есть. В аспирантуру поступил по своей сварочной специальности не куда-нибудь, в Москву. В секции спортивной познакомился с ребятами-студентами, в их компании встретил Вету, стал москвичом, сына родил. Диссертацию, правда, так и не защитил – иначе надо было бы на Урал, в родной цех возвращаться, ведь завод в аспирантуру направлял. Но ничего – без работы не сидит. Квартиру и дачу не пришлось зарабатывать – но ни тесть с тещей, ни тем более жена не попрекали, что, мол, на готовенькое пришел. Вета, конечно, видит этих, в цепях и перстнях золотых, у себя на фирме, но только посмеивается. И он, уральский казара-горыныч, чувствует себя дома спокойно.
Праздновать день в день не удалось – одиннадцатое сентября упало на вторник, так что сговорились на субботу, пятнадцатое. Да, одиннадцатого было бы не до праздника. Все так и прилипли к телевизорам. Как все-таки странно устроен человек: страшно, до озноба было смотреть, как рушатся здания-гиганты, подобных которым нет в Москве, как черный хвост дыма застилает нью-йоркское небо, как, наконец, гибнут люди – десятками, сотнями, тысячами… Но переключая и переключая каналы, вновь и вновь все пересматривали одни и те же страшные кадры. Нет бы скорее уйти на какой-нибудь слезливый сериал. Потому что сегодня там, а завтра…
На скромную их свадьбу тогда прилетела с Урала сестра. Мама осталась с ее двухлетней Милочкой. Пусть, мол, Москву посмотрит, самой не привелось, а я с маленькой посижу. На сестрицу жалко было смотреть: нескладная, в парче нелепой, с завивкой шестимесячной, туфли новые на каблуках жали, и она их все время норовила снять и так и сидела, наступив пяткой на задник. А когда кто-то ее пригласил танцевать, стала, покраснев, впихивать ногу в испанский сапожок. Он успел отвыкнуть от провинциальных ухваток, уральского оканья, мягкого «г» и проглоченных звуков, дернулся от ее «гаманок» вместо «кошелек». Она-то и приволокла анкету эту дурацкую. Он готов был со стыда сгореть, но все уже по рюмочке выпили и даже с энтузиазмом взялись писать на бумажках ответы. И почему у него сохранились эти листочки? Так показать Вете или нет?