В воздухе, возле меня, словно витал аромат духов Л.; он приближался, вился. Я внимательно обводила глазами лица сидевших передо мной людей и больше не могла сконцентрироваться на беседе с читателями.
Я не ответила. По залу пробежал ропот разочарования, мне пришлось залпом выпить стакан воды.
Вечером, уже улегшись в постель, я опять задумалась о выражении «чистый вымысел», которое использовал тот мужчина и мне тоже случалось употреблять. В чем заключается «чистота» вымысла? От чего он избавлен? Разве не присутствует всегда в вымысле часть нас самих, нашей памяти, личной жизни? Мы говорим о «чистом» вымысле, но никогда не говорим о «чистой» автобиографии. Так что разница очевидна. При этом, возможно, не существует ни того, ни другой.
Тут мне вспомнилась одна картинка: мои детские, неловкие руки, разбивающие яйца над миской, чтобы отделить белок от желтка, в кухне пьермонского[18] дома. Это сложное, точное движение, которое мне не раз показывала Лиана, моя бабушка, это движение, заключающееся в том, чтобы заставить желток соскользнуть из одной половинки скорлупы в другую так, чтобы белок, не запачканный им, стек в посуду. Потому что, для того чтобы сбить белок в пену, он должен быть чистым. Но частенько капелька желтка или крошечный кусочек скорлупы все же отделялись. Оказавшись в миске, где он терялся в прозрачном белке, осколок скорлупы выскальзывал из-под пальца, не давался в ложку, его невозможно было выловить.
Я закрыла глаза и услышала бабушкин голос, этот чудесный голос, воспоминание о котором я свято храню:
– Моя маленькая принцесса, эта ложь – правда?
* * *
Я перестала вздрагивать при каждом шуме, непрерывно проверять, не преследуют ли меня, постоянно чувствовать, что за мной наблюдают. Я перестала повсюду видеть Л. – в очереди в булочной, впереди или позади меня в кинозале, в другом конце вагона метро; я перестала опасаться всех светловолосых женщин и всех серых автомобилей, попадавших в поле моего зрения.
Я снова начала звонить друзьям, восстановила контакт с теми, кого давно не видела. Я приступила к периоду «ресоциализации», так я его назвала, чтобы иметь возможность посмеяться над этим. Я согласилась сотрудничать в написании сценария.
В течение нескольких недель у меня было ощущение, будто я собираю разбитые горшки, чиню мебель, ремонтирую фундамент. Я восприняла это время как период выздоровления.
Как-то в пятницу вечером, спустя четыре-пять месяцев после исчезновения Л., мне пришла эсэмэска от моей издательницы:
Получила твою рукопись. Какой сюрприз! Я прочту очень быстро и в конце недели позвоню. Ты не поверишь, как я рада…