Именно поэтому я выбрал его, ведь последнее, что можно отнять у человека – это надежда.
Еще меня привлекло то, что на груди этого книжника висела табличка с необычным объяснением его вины. За свою долгую жизнь я научился читать, хотя даже большинство людей в городе не умели этого. На табличке было написано:
ИУДЕЙСКИЙ ЦАРЬ
Я видел царей и знал, что управлять народом Израиля не легче, чем дохлой коровой, сидя у нее на боку. Страдания распятого подтверждали это. Наверное, он назвался царем, возложил на себя венец, но не вынес его тяжести, не рассчитал силы, так часто бывает с умными, но слабовольным людьми, которые не понимают, что власть может удержать лишь хитрый тиран. Даже обезьяна способна напялить на себя корону, но это царствование будет недолгим.
Я подлетел ближе, кружась рядом. Он открыл глаза. Его привязанные к перекладине руки были раскинуты, словно тонкие, лишенные перьев крылья. Длинные волосы спадали ему на лицо. Он дышал коротко и часто, потому что положение тела не давало делать глубокие вдохи.
Он принялся мотать головой, чтобы отогнать меня, и меня это позабавило.
Он вскрикнул от страха, потому что увидел во мне знак – в этот момент я был буквой смерти.
Женщины запричитали сильнее и направились к нам. Старший легионер встал, погрозил им копьем, и они остановились. Одна из женщин упала на колени, завыла и начала рвать на себе волосы.
Я подлетел, на секунду обхватил голову распятого крыльями и точным движением клюнул его в левый глаз. Распятый вновь вскрикнул, и по его щеке потекла кровь.
Вторым ударом клюва я лишил его правого глаза, и в ту же минуту окончательно зашло солнце, подтвердив этим правоту моих действий: зачем человеку глаза, если ночью все равно ничего не видно? Он стонал и дергался на своем кресте, и я удивился тому, что в его стонах послышалась какая-то странная радость. Это хорошо, подумал я, это значит, все мы действуем согласно: я, ложный царь, солдаты и ушедшее солнце; мы все были единым целым, одной плотью, словно слились в усердном совокуплении; мы были близки к полному удовлетворению, и лишь глупые женщины портили своими визгливыми рыданиями величественность этой сцены.
В сумерках я поднимался выше и выше, пока не увидел весь Иерусалим, границы которого были очерчены огнями. Черные холмы подпирали желтый закат. Я возвращался домой, и подо мной плыл город, построенный на костях людей и птиц.
Я встал до рассвета, когда ученики еще спали в обнимку с нашими женщинами. Кошель с деньгами, заработанными мной в Хоразине, был у Матфея в мешке, а мешок он положил себе под голову. Конечно, мне следовало взять эти деньги, но стало жаль будить старика; к тому же было бы нехорошо требовать у него кошель, будто я собирался сбежать, бросив учеников. Впрочем, в поясе у меня было спрятано несколько монет. Я осторожно поцеловал в губы спящего Иуду, тихо взял свой мешок и вышел на улицу. Было прохладно и темно, кое-где под акротериями